Страница из послания Иоанна Грозного Курбскому. XVI в.
Сие письмо, наполненное изречениями Ветхого и Нового завета, свидетельствами историческими, богословскими толкованиями и грубыми насмешками, составляет целую книгу в подлиннике. Курбский ответствовал на оное с презрением: стыдил Иоанна забвением властительского достоинства, унижаемого языком бранным, суесловием жалким, непристойною смесию Божественных сказаний с ложью и клеветами. "Я невинен и бедствую в изгнании, – говорит он: – добрые жалеют обо мне: следственно не ты! Пождем мало: истина не далеко". Доселе можем осуждать изгнанника только за язвительность жалобы и за то, что он наслаждению мести, удовольствию терзать мучителя словами смелыми, пожертвовал добрым, усердным слугою: по крайней мере еще не видим в нем государственного преступника, и не можем верить обвинению, что Курбский хотел будто бы назваться Государем Ярославским. Но, увлеченный страстию, сей муж злополучный лишил себя выгоды быть правым и главного утешения в бедствиях: внутреннего чувства добродетели. Он мог без угрызеняя совести искать убежища от гонителя в самой Литве: к несчастию, сделал более: пристал ко врагам отечества. Обласканный Сигизмундом, награжденный от него богатым поместьем Ковельским, он предал ему свою честь и душу; советовал, как губить Россию; упрекал Короля слабостию в войне; убеждал его действовать смелее, не жалеть казны, чтобы возбудить против нас Хана – и скоро услышали в Москве, что 70000 Литовцев, Ляхов, Прусских Немцев, Венгров, Волохов с изменником Курбским идут к Полоцку; что Девлет-Гирей с 60000 хищников вступил в Рязанскую область…
Царь Иван Грозный. Гравюра со статуи М. Антокольского
Сия последняя весть изумила Царя: он ехал тогда на богомолье в Суздаль, всякой день ожидая новой шертной грамоты от Хана, который обещал ему и мир и союз. Грамота в самом деле была написана, и Посол Иоаннов Афанасий Нагой уже готовился к отъезду из Тавриды; но золото Сигизмундово все переменило: взяв его, Девлет-Гирей устремился на Россию, беззащитную, как он думал: ибо Король писал к нему, что Иоанн со всеми полками на Ливонской границе. Обманутый дружелюбными уверениями Хана, Царь действительно распустил наши полки украинские, так что в Рязани, осажденной Девлет-Гиреем, не было ни одного воина, кроме жителей. Она спаслася геройством двух любимцев Государевых, боярина Алексея Басманова и сына его Федора, которые, находясь тогда в их богатом поместье на берегу Оки, первые известили Царя о неприятеле, первые вооружились с людьми своими, разбили несколько отрядов Ханских и засели в Рязани, где ветхие стены падали, но где ревность, неустрашимость сих витязей, вместе с увещаниями Епископа Филофея, одушевили граждан редким мужеством. Крымцы приступали днем и ночью без успеха: трупы их лежали грудами под стенами. Действие нашего огнестрельного снаряда не давало им отдыха и в стане. Узнав, что Иоанн в Москве, что Воеводы Федоров и Яковлев с Царскою дружиною уже стоят на берегу Оки, что из Михайлова, из Дедилова идет к ним войско – что смелые наездники Российские везде бьют Крымцев, приближаясь к самому их стану – Девлет-Гирей ушел еще скорее, нежели пришел; не дождался и своих отрядов, которые жгли берега Оки и Вожи. За ним не гналися; но Ширинский Князь его, Мамай, хотев долее грабить в селах Пронских, был разбит и взят в плен с 500 Крымцев; на месте легло их более трех тысяч. Чрез 6 дней все затихло: уже не было слуха о Крымцах. Иоанн, оставив Царицу и детей в Александровской Слободе, выезжал из Москвы к войску, когда Басмановы донесли ему о бегстве неприятеля: личная доблесть и слава сих двух любимцев еще более оживляла его радость: он дал им золотые медали.
Внимание Государя обратилось на Полоцк: и там мы торжествовали, к стыду изменника нашего и гордого Пана Радзивила, главного Воеводы Сигизмундова. Они расположились станом в двух верстах от города, между реками Двиною и Полотою, в надежде, что возьмут его одним страхом или изменою; но Воевода Полоцкий, Князь Петр Щенятев, ответствовал на их предложения выстрелами, а бывший Царь Казанский Симеон, Князья Иван Пронский, Петр и Василий Оболенские-Серебряные спешили из Великих Лук зайти неприятелю в тыл: ибо Государь, угадывая действие советов Курбского, заблаговременно усилил полки свои на сей границе. Радзивил не имел доверенности к Курбскому (такова участь предателей!): вопреки его мнению, опасался битвы, в коей мог быть между двумя огнями; 17 дней стоял праздно; терял людей от выстрелов из крепости – и 4 октября перешел на Литовскую сторону Двины. Сего не довольно: Воеводы Московские, изгнав Литовцев, взяли приступом [6 ноября] Озерище, и славный победитель Шуйского не сделал ни малейшего движения, чтобы спасти сию важную крепость. – В ту же осень Князь Василий Прозеровский отразил Литовцев от Чернигова и, взяв знамя Пана Сапеги, заслужил Царскую милость. Зимою Курбский с 15000 воинов Королевских входил в область Великих Лук; но подвиги его состояли единственно в разорении сел, даже монастырей. "То сделалось против моей воли, – писал он к Иоанну: – нельзя было удержать хищных ратников. Я воевал мое отечество так же, как Давид, гонимый Саулом, воевал землю Израильскую".
К общему распоряжению Короля принадлежали и действия Воевод его в Ливонии: чтобы способствовать успехам Хана и Радзивила, он велел Князю Александру Полубенскому и другим своим Воеводам идти к Мариенбургу, Дерпту, в область Псковскую. Было несколько дел, довольно важных: в одном храбрый витязь Иоаннов Василий Вешняков разбил неприятеля, а в другом Князь Иван Шуйский и меньший Шереметев уступили ему поле битвы. Литовцы не могли овладеть Красным; не могли защитить окрестностей Шмильтена, Вендена, Вольмара, Роннебурга, откуда мужественный Воевода Бутурлин вывел 3200 пленников: за что Государь прислал к нему золотые медали. Силы Литовцев были разделены: они сражались и с нами и с Шведами; последние же на сухом пути с ними, а на море с Датчанами, за спорную Ливонию, к удовольствию Иоанна, который внутренне смеялся над их усилиями, считая себя единственным ее законным Государем.
Иоанн надеялся еще далее распространить пламя войны Ливонской и найти нового, усердного сподвижника против Короля Сигизмунда в Великом Магистре Немецком, Вольфганге: ибо сей древний Орден, утратив свое бытие в Пруссии, был восстановлен в Германии, более именем и обрядами, нежели духом и характером. Вольфганг писал к Царю, что он мыслит с помощию Императора завоевать Пруссию, желает союза России, дабы общими силами наступить на Сигизмунда, и шлет Послов в Москву: они действительно приехали (в сентябре 1564 года) с письмами от Императора Фердинанда и Магистра, но единственно для того, чтобы исходатайствовать свободу пленнику, старцу Фирстенбергу: не было слова о союзе и войне. Государь с досадою ответствовал, что Магиср ныне говорит одно, а завтра иное; что если Вольфганг отнимет у Сигизмунда Ригу и Венден, то Царь пожалует ими Фирстенберга; что Императору не будет ответа, ибо он писал к Царю не с своим, а с чужими Послами.
Таким образом измена Курбского и замысел Сигизмундов потрясти Россию произвели одну кратковременную тревогу в Москве. Но сердце Иоанново не успокоилось, более и более кипело гневом, волновалось подозрениями. Все добрые Вельможи казались ему тайными злодеями, единомышленниками Курбского: он видел предательство в их печальных взорах, слышал укоризны или угрозы в их молчании; требовал доносов и жаловался, что их мало: самые бесстыдные клеветники не удовлетворяли его жажде к истязанию. Какая-то невидимая рука еще удерживала тирана: жертвы были пред ними и еще не издыхали, к его изумлению и муке. Иоанн искал предлога для новых ужасов – и вдруг, в начале зимы 1564 года, Москва узнала, что Царь едет неизвестно куда, с своими ближними, Дворянами, людьми Приказными, воинскими, поимянно созванными для того из самых городов отдаленных, с их женами и детьми. 3 Декабря, рано, явилось на Кремлевской площади множество саней: в них сносили из дворца золото и серебро, святые иконы, кресты, сосуды драгоценные, одежды, деньги. Духовенство, Бояре ждали Государя в церкви Успения: он пришел и велел Митрополиту служить Обедню; молился с усердием; принял благословение от Афанасия, милостиво дал целовать руку свою Боярам, чиновникам, купцам; сел в сани с Царицею, с двумя сыновьями, с Алексеем Басмановым, Михайлом Салтыковым, Князем Афанасием Вяземским, Иваном Чеботовым, с другими любимцами, и провождаемый целым полком вооруженных всадников, уехал в село Коломенское, где жил две недели за распутьем: ибо сделалась необыкновенная оттепель, шли дожди и реки вскрылись. 17 Декабря он с обозами своими переехал в село Тайнинское, оттуда в монастырь Троицкий, а к Рождеству в Александровскую Слободу. – В Москве, кроме Митрополита, находились тогда многие Святители: они вместе с Боярами, вместе с народом, не зная, что думать о Государевом необыкновенном, таинственном путешествии, беспокоились, унывали, ждали чего-нибудь чрезвычайного и, без сомнения, не радостного. Прошел месяц.
