Слава сказал, что для него ничего не изменилось и я могу остаться с ними в убежище. Однако мы оба знали, что это невозможно ― я буду представлять для них слишком большую опасность. Я видел, как он переживает из-за того, что случилось; конечно, он во всем винил себя ― если бы не его приглашение, я, наверное, был бы сейчас в порядке. Я, как мог, попытался успокоить его, хотя, если кто-то в тот момент и нуждался в утешении, так это я сам.

Я сказал, что намерен уйти и принять свою судьбу, какой бы она не оказалась. Слава, замявшись, спросил, куда именно я пойду. Испытывая неловкость, мой друг дал понять, что, если я пожелаю, он может найти меня "потом" и сделать для меня все, "что нужно". Я понял, что он имел в виду: когда я окончательно превращусь в зомби, он найдет и уничтожит мой ходячий труп, а потом похоронит меня по-человечески, как полагается. Признаюсь, о судьбе своего тела после смерти я думал меньше всего, но все же тепло поблагодарил его и заверил, что этот вопрос не стоит его хлопот ― пусть лучше он сосредоточится на выполнении задуманного им с Фроловым предприятия.

Я решил, что уйду сегодня же. Мы поужинали в последний раз ― все, кроме Маши. Валентин Иванович сказал, что после расстрела на ее глазах она боится меня и не хочет выходить. Он пытался объяснить ей, что произошло, но она сидела в своей комнате перепуганная и наотрез отказывалась выйти и попрощаться со мной. Мне было все равно. Мы ели в молчании, а напоследок выпили водки, хотя Слава предупредил меня о крайней нежелательности употребления ее после промедола. Рассудив, что терять мне нечего, я решил ни в чем себя не ограничивать.

Потом они помогли мне собраться. Мне приходилось видеть, как укушенных людей если не убивали сразу, то выбрасывали на улицу практически в чем мать родила, справедливо считая, что покойники ― даже потенциальные ― уже ни в чем не нуждаются. Их имущество делили между оставшимися. Меня же, напротив, собирали, как норвежского конунга в последнее путешествие в Валгаллу: мне предложили столько всего, что я с трудом сумел отказаться, убедив их, что такую гору вещей, пусть и полезных, мне не унести. У викингов были корабли-драккары, куда можно сложить барахло; я же располагал только двумя израненными руками.

В итоге я взял с собой лишь то, с чем пришел к ним месяц назад. Слава настоял, чтобы я взял медикаменты, хотя, на мой взгляд, это было последнее, в чем я в тот момент нуждался. Я согласился, не желая омрачать расставание ненужным спором. Он дал мне новый рюкзак взамен взорванного в подвале и положил туда, кроме прочего, несколько военных аптечек: помимо известного мне промедола, там были таблетки тарена ― им спасаются от последствий применения химического оружия ― и неизвестные мне препараты в инновационных упаковках. Потом мне щедро отсыпали патронов и гранат. Я взял еще чистую воду в большой фляге и сухой паек на несколько дней; и это все.

Втроем мы вышли на крыльцо: я, Слава и Валентин Иванович. Мы немного постояли в тишине. Близился вечер, затихли птицы; заходящее солнце окрасило окружающий пейзаж в нежно розовые тона. Мне стоило поторопиться, если я не хотел оказаться в пути после наступления темноты. Я снял с руки свои верные Casio и отдал Славе ― мне они больше не понадобятся. Фролову мне дать было нечего, поэтому мы просто обнялись по русскому обычаю. Я пожелал им удачи в исполнении их плана. Они не пожелали мне ничего.

Я спустился с крыльца и быстро пошел прочь, не оглядываясь. Двигаясь в направлении ближайшего от убежища небольшого городка, ― я сказал Славе, что намерен остановиться там, ― я шел до тех пор, пока дом, по моим расчетам, не скрылся у меня за спиной. Я обернулся ― так оно и было, здание полностью растворилось в лесу; мои друзья уже не могли меня видеть.

Тогда я резко изменил направление и пошел в другую сторону ― туда, где, как я помнил еще с советских времен, располагался маленький поселок у железнодорожной станции, состоящий всего из нескольких домов. В мирное время я как-то бывал там, навещая местный продуктовый магазинчик. Путь к нему требовал большего времени, но я надеялся успеть. Я предпринял этот последний в своей жизни обман, чтобы избавить Славу от неприятного бремени моих похорон ― как я понял, он все же решил отдать мне последние почести и увековечить мою память, несмотря на мое категорическое несогласие.

Я пришел на место, когда солнце почти село. Взглянув по привычке на запястье, чтобы узнать, сколько времени занял путь, я вспомнил, что часов у меня больше нет. Возможности тщательно обследовать поселок не оставалось, нужно было как можно скорее отыскать убежище на эту ночь. С фонарем и автоматом наизготовку я вошел в подъезд ближайшей кирпичной девятиэтажки. Я поднимался вверх этаж за этажом, пробуя открывать двери во все попадавшиеся на пути квартиры. На четвертом этаже одна из дверей оказалась незапертой. Я вошел в квартиру и быстро осмотрел ее: двухкомнатная, давно покинутая. В ней не было никого, только старая мебель и брошенные вещи, покрытые толстым слоем пыли.

Я действовал рефлекторно, как привык за многие месяцы: прикладом разбил зеркало в прихожей и положил крупные осколки снаружи перед дверью, чтобы услышать хруст стекла, если кто-то подойдет к ней. Один большой кусок я оставил ― мне хотелось иметь возможность увидеть свое лицо, если возникнет такое желание.

Закрыв дверь на щеколду, но не удовлетворившись этим, я соорудил перед ней баррикаду из мебели. Потом зашел в комнату, рухнул на кровать и крепко уснул; сегодняшний бесконечно длинный и бесконечно ужасный день закончился.

XIII.

Я проспал, наверное, целые сутки ― без часов на руке время превратилась в абстракцию, не имеющую к моей личной реальности никакого отношения. Мне снились кошмары: я убегал от кого-то, в меня стреляли, я тонул, прятался под машиной и она, вдруг опустившись, раздавливала меня ― в общем, погибал многообразными способами и никак не мог выбраться наружу, в мир бодрствования. Когда я с трудом разлепил глаза, в комнате царил полумрак. С трудом поднявшись ― все тело болело ― я подошел к окну, отодвинул пыльную штору и выглянул во двор. Судя по предзакатному свету солнца, уже вторая половина дня ― вот только какого? Я чувствовал себя так плохо, что не удивился бы, узнав, что мой сон длился целых два или даже три дня. Я ощущал попеременно то озноб, настолько сильный, что приходилось набрасывать на себя все одеяла, что я нашел в квартире, и лежать под ними, стуча зубами, то жар ― и тогда я сбрасывал с себя все и лежал в одном белье, истекая потом. Временами я впадал в блаженное полубессознательное состояние, когда удавалось забыться и уснуть.

Затрудняюсь сказать, сколько времени прошло, пока меня болтало в липком тумане, на границе между полных кошмарами безумных снов и горячечным бредом бодрствования. Но однажды утром я почувствовал , что мне стало лучше. Согласно субъективному ощущению, со дня моего прихода в эту квартиру прошло дня два-три, не больше ― вот только подтвердить это ощущение было нечем. Я даже пожалел о том, что отдал Славе свои часы. Порывшись в шкафах и тумбочках моего случайного убежища, я нашел электронный будильник. Он не работал, в нем не было батарейки.

Рана почти перестала чесаться ― вначале, в первые часы после укуса, я испытывал такой сильный зуд, что с трудом подавлял нестерпимое желание сорвать повязку и раздирать рану до тех пор, пока проклятая чесотка не прекратится. Я все же сдержался, хотя это и стоило мне немалых усилий, поскольку понимал, что забинтовать ногу обратно так же хорошо, как это сделал Слава, не сумею.

Вспомнив о препаратах, которые он заставил меня взять, я вскрыл аптечку и сделал себе укол промедола. Получилось не слишком удачно, я колол себя впервые в жизни; но хуже, по крайнем мере, сразу, не стало. Абсолютно не веря в действенность промедола против зомби-вируса, я следовал, скорее, психологическому суеверию: если у меня есть лекарства, особенно такие, которые нужно принимать по часам ― значит, нужно их принимать. Это вносило в жизнь элемент упорядоченности.