Неужто в самом деле он все прозевал, проворонил? По ухабистой дороге медленно пола длинный обоз, на переднем возу, белый от муки, покачивался усатый, осанистый казак и держал красный флаг, надутый ветром.

А я? На пустыре копошились люди, рыли котлованы, складывали кирпич в розовые штабеля, суетились, бегали. А я? На маленькой станции из пассажирского поезда на перрон вывалилась гурьба молодых ребят с пилами, молотками и инструментом за плечами, быстро выстроилась на перроне и с песней пошла куда-то в степь. А я?

Странное дело, о чем бы постороннем ни думал теперь Гайдаш, на что бы ни посмотрел, — все каким-то окольным путем оказывалось касающимся его. Все западало в его растравленную душу, и тревожило, и бередило ее.

Когда-то на одном заводе Гайдаш видел, как никелируют сталь. Стальную пластинку опускают в ванну, где бурлят уже нетерпеливые пузырьки никеля. И вот пузырьки начинают приставать к пластинке, пока не покроют ее всю целиком.

И Алексею казалось, что и его душу также опустили в никель — в жизнь, нетерпеливую, пенную, бурлящую. Что пристанет к его душе? Не покроется ли она ржавчиной, не потускнеет, не окислится ли? Станет ли он, наконец, настоящим парнем или зарастет плесенью и ржавью, как последняя сволочь?

Гайдаш остро почувствовал, что в эти крутые дни проверялись люди... Крепок ли у человека позвоночник, могуч ли хребет, сильна ли жила? Сломится он или выпрямится, могучий, непобедимый, настоящий?

И Алеше захотелось начать жить по-новому. «Вот приеду в армию, буду учиться военному делу, стану отличным бойцом, потом командиром или политруком, останусь в армии навсегда. Потом — в академию». И снова отдавался мечтам, снова взлетал на небоскребы. «Ведь отличный же я парень, в сущности, — убеждал он себя. — Нет, плохие твои дела, Гайдаш, раз надо себя убеждать в этом». И снова он ругал себя за мальчишеские мечты, издевался над своими фантазиями и, рассорившись сам с собой, — сердитый, алой, смятенный, — бросался на полку или вмешивался в разговор ребят.

А теплушка была счастлива. Ребят удивляла я радовала эта замечательная поездка сквозь всю страну. Большинство из них никогда не были дальше своей округи. Все восхищало их: и города, встречавшиеся на пути, и розовый дымок над закоптелым депо, длинные, бесконечные станицы и неожиданные верблюды, степной закат и ранняя молодцеватая зорька.

А когда поезд вдруг остановился у самого Каспийского моря, все ахнули:

— Море, море!

Даже Рунич, которого все уже звали Вруничем, — даже ничему не удивляющийся Рунич, пренебрежительно заявлявший о пейзажах, что все это ерунда (он в своем окошечке и не то видел: Кордильеры, слыхали вы про такое?), — тут не выдержал и побежал к морю. Вернулся гордый, важный, сияющий.

— Ноги в Каспийском море мыл! — заявил он. — Факт! Я во всякой большой воде — в реках, морях и озерах — первым делом ноги мою. осваиваю очень просто. Теперь бы мне только на Ледовитый океан попасть, а все остальные моря я уж знаю...

Но его приперли к стенке — а на Балтике был, а на Белом море был? Оказывается, и бывал-то он всего только на Азовском да на Черном.

— Да ну вас, — огрызнулся он, — сколько морей в стране. Разве все повидаешь?

Беззаботный смех гремел в теплушке. Зачинались и, неоконченные, угасали песни, чтобы смениться новыми. Ребята пели «легким горлом», стараясь, чтоб выходило по-армейски. Рунич колотил в дно чайника, как в барабан:

— Гей, море. Чорне море. Биле море, ге-е-ей! — пели ребята.

Алеше вспомнилось, что всего месяц назад он стоял здесь на берегу рыжего Каспийского моря, гадал: где он будет через год. Тогда выпало: в Тихом океане, среди голубой воды. Но теперь он уже точно знает: следующий год встретит его в казарме в крепости, среди черных, нахохлившихся гор.

«Забьюсь в далекий уголок, дальше уж и нет ничего — граница. И забудут меня мои друзья. И пускай забудут! — озлобившись, думал он, — пускай! Никого мне не нужно. Что в самом деле! Гадаю о будущем, словно старик какой. Плюнуть на все! Жить, просто жить, как все живут, как живется», — и ему хотелось плюнуть, да не плевалось. И все ворочался, да ворочался на полке, прислушивался к легкому беззаботному смеху ребят и завидовал им.

Было и так: однажды утром его разбудил громкий крик. На нарах не было никого. Все сбились в дверях.

— Что случилось?

— Горы, горы!

Он взглянул. Верно: на горизонте, словно нарисованные, голубели горы.

Вдруг горькое разочарование охватило его. Это горы? Только-то и всего? Он стал всматриваться. Да, горы. Волнистые бесплотные линии, похожие на тени. Может быть, это и не горы еще, а облака только? Было бы очень обидно, если бы горы были такими, как, как... — он подбирал сравнение и вдруг вспомнил, — как на коробке печенья.

Он убеждал себя, что осиянные солнцем горы эти впрямь красивы, но красота эта не трогала его, оставляла холодным и разочарованным.

Какими же он ждал увидеть их? Опять ребячество, Гайдаш? Ну да, когда на призывном пункте его спросили, куда он хочет поехать служить, он ответил, махнув рукой: «Подальше!» Военный комиссар улыбнулся. «Хотите на границу, в горы? В городок Крепость?» Ему представились тогда угрюмые горы, дикие скалы, ущелья и где-то среди них черные развалины крепости, покрытые ржавым мхом, лягушечьей зеленью, окутанные пороховым дымом. «Я еду служить в крепость!» Это звучало здорово! Бастионы, бойницы, подземелья, тайные ходы, змеи под скользкими камнями...

Алеша равнодушно смотрел, как разворачивались перед ним горы. Вспомнил холмы родного края, степь, иссеченную дождем, и подумал, что, вероятно, никогда он не полюбит этот чужой, пусть пышный, но холодный пейзаж. Чего-то не хватало в нем, чего? Вдруг Алеша догадался: надо бы сюда вышку шахты, трубу завода, белую колоннаду здания. Не хватало человека, его благородной руки. Все было удивительно похоже на рельефный песочный ящик, по которому на призывном пункте обучались тактике. Тот же выпуклый, не живой, застывший пейзаж, та же неправдоподобная, слишком аккуратная красота, слишком облизанная чистота и подтянутость.

В Тифлисе эшелон расформировали. Алешину теплушку прицепили к дачному поезду Тифлис — Боржоми.

— На дачу едем, ребята! — острил Рунич.

Вся их поездка вдруг приобрела легкомысленный, увеселительный характер. Рунич успел подружиться с девушками из соседнего вагона, они звали его к себе. Веселые, гостеприимные грузины на станциях пили за Красную Армию, хрипло и нестройно кричали «ура!» и приглашали ребят отведать местного молодого вина — маджарки. Призывники крепились. Держались с подчеркнутым достоинством.

Печь из теплушки пришлось выбросить, — и без нее жарко. Соседние вагоны были без стенок, как трамваи в южных городах. Что-то в них напоминало карусельные лодки.

Ребята сидели на пороге теплушки, свесив босые ноги. Пышные багряные ветви цеплялись за двери. Падали в вагон листья. Сташевский все пытался сорвать ветку на ходу, но деревья не давались, убегали, взмахнув листвой, в руке оставался только клок рваных, кроваво-красных лоскутков.

— Схватил дерево за чуб? — смеялись над Сташевским ребята. А он, стиснув зубы и напружившись, стоял в дверях, готовый к новому прыжку.

— Гей, горы, чорни горы, сини горы, гей! — пели ребята.

Алеша сам не успел заметить, как, когда он попал в плен гор. Горы подавили, уничтожили его. Все, что он думал о них раньше, вчера, третьего дня, оказалось чепухой, вздором.

То черные, то прозрачно-кремовые, дымчато-синие или морщинисто-серые, мышастые, то покрытые густою хвоей, то черно-голые, суровые или нарядные, острые или округлые, но все древние, прекрасные, озаренные сияющим солнцем, они подступали к самой теплушке, громоздились у дороги, убегали и терялись в облаках. Вся земля была вздыблена, взъерошена. Даже засеянные поля, огороды, сады висели как-то отвесно, боком, приткнувшись к скалам. По узким, крутым тропинкам бродили пугливые и бесстрашные овцы. С гор срывались тонкие острые ручьи, блестевшие на солнце, как сабли. Все горы были иссечены ими. а там, где реки высохли, остались глубокие шрамы.