— Хмельницкий атакует! Хмельницкий громит! Хмельницкий здесь нас раздавит… нам невозможно держаться! — вопили со страхом пышные рыцари.

— Да, невозможно, — повторял дрожавшим голосом Потоцкий, — войско устало… пастбища могут отнять… реку отвести… что же мы тогда без коней? Позиция ужасная… припасов вокруг нет… нас выморят голодом, перебьют, как зайцев.

— Если будем зайцами, то и перебьют! — вошел торопливо Калиновский. — Позиция, правда, плоха, но не я ее выбрал… припасов в окружности нет, но не я истребил их… ожесточение врага велико, но не я его вызвал!

— Я пана польного не хочу видеть… я с ним буду говорить в трибунале… здесь не слушаю! — закричал капризно Потоцкий, затыкая себе пальцами уши.

— Я пришел сюда не для беседы с его гетманской мосцью, — какая честь! — бросил ему надменно в глаза Калиновский, — а меня призвала сюда отчизна… Панове рыцари, — обратился он ко всем, — отступление невозможно: нас окружат, обойдут, загонят в западню… Мы не знаем, куда направиться, мы не знаем дорог… Пусть враг и многочислен, но, атакуя, мы вдесятеро сильнее, чем отступая. Мы умеем лишь резаться вперед. Вот ротмистр сейчас опрокинул стремительною атакой татар, шедших в обход нам… а их было вчетверо больше… Он захватил даже в плен десяток ногаев…

— На кол их! Всех на кол! — махнул Потоцкий есаулу рукой.

— Допросить бы…

— Головы снять, сейчас же! Проше панство… без разговоров! — затопал ногами старый гетман. — Я здесь глава! Меня одного слушаться, сто перунов! Отрубить всем головы, и квит!

В палатке сгустился сумрак; растерянные слуги метались, но канделябр не зажгли. Канонада, хотя и слабее, а все еще потрясала воздух громами… Сквозь открытый полог палатки в сумерки были видны вспыхивавшие на вершинах зарницы…

— На бога, Панове! На всех святых, прошу вас, молю, — простер руки к собранию польный гетман, — не отступайте! Ударим всеми силами на врага и опрокинем его, прорвем себе дорогу!

Искренняя, горячая речь Калиновского увлекла многих, но не могла победить паники, сковавшей у большинства волю: вырвавшиеся одобрения были заглушены трусливыми криками, между которыми особенно вырывались вопли Сенявского.

— Да кто тут смеет рассуждать? — посинел от злости Потоцкий и, заметив на своей стороне большинство, принял дерзкий, возмутительный тон. — Кто смеет, тысяча чертей, когда я налицо? Или я вам, Панове, не вождь, или я не великий коронный гетман Речи Посполитой? Или вы хотите мятежно топтать мою волю?

Послышались отзывы:

— Ты наш коронный гетман, ты наш глава!

— А коли глава, то прошу не подымать при мне голоса, — кинул он на Калиновского наглый, вызывающий взгляд. — Несогласные могут уйти, и баста!.. А я при–ка–зы–ваю, — прокричал он, — сниматься немедленно с лагеря и отступать укрепленным четвероугольником!

— Гетманская воля будет исполнена, — обрадовалось рыцарство этому распоряжению.

— Отчизна! — вскрикнул, не помня себя, возмущенным голосом Калиновский. — Ты поплатишься за то, что вверила свои силы такому вождю! Мой меч не служит позору… разделяйте вы его с ним!

И он, разломив свой палаш, бросил его к ногам гетмана.

— Арестовать! — зашипел, запенился тот и залился удушливым кашлем; но никто не двинулся с места, а Калиновский, сложивши на груди руки, гордо стоял.

Между тем вбежал в палатку джура и доложил, что схватили в плен одного козака.

— На кол! — крикнул Потоцкий, но потом остановился. — Стой! Пойдемте допросим, панове!

Все за гетманом вышли. Слуги осветили факелами место перед палаткой.

У входа стоял пехотинец и держал на аркане связанного по рукам и ногам козака. Пленник, не лишенный, по–видимому, силы и красоты сложения, представлял теперь из себя жалкий вид: он дрожал как осиновый лист, корчился, гнулся и бросал вокруг перепуганные, умоляющие взоры.

— Где пойман? — спросил Потоцкий.

— За окопами, ясновельможный гетман, — указал рукой вдаль шеренговой, — пробирался лайдак к нам пошпионить, то ползком, то скачком, а то и просто ходою, — такая дерзкая шельма, — прямо под носом у нас! Ну, я с товарищем через ров — да за ним. А он, пес, наутек! Догнал я его — да арканом за шиворот.

— Спасибо! — бросил Потоцкий шеренговому червонец. — Подать дыбу!

Слуги сейчас же принесли и водрузили походную дыбу, состоящую из связанных трех жердей с утвержденным наверху блоком.

— Кто ты? — толкнул ногою пленника гетман.

— Селянин… хлоп, ясновельможный пане, — плаксивым, перерывистым голосом простонал пленник.

— Как зовут?

— Галаган{120}.

— А куда же ты шел? Зачем шел, пся крев, быдло, гадюка? Зачем и куда, шельма, а? — тыкал гетман его в лицо и в зубы ножнами. — Вздернуть бестию.

К связанным на спине рукам пленника привязали веревку, продетую через блок, и начали его поднимать; нужно было иметь железные мускулы и употребить нечеловеческое усилие, чтобы удержать на них всю тяжесть тела и не дать вывернуть рук из ключиц.

Козак побагровел, выпучились жилы у него, как ремни, на висках и на шее, налились кровью глаза, выпятилась страшно грудь; но он держался на мускулах.

— Здоровая собака, таких и не видывали, — заметили палачи.

— А вот мы этого селянина поджарим… — прошипел гетман. — Гей, уголья! Смолы! Так ты, шельма, селянин? — Селянин, — ответил задавленным голосом подвешенный; видно было по тяжелому, свистящему дыханию, что такое напряжение не могло долго тянуться.

Принесли две высоких жаровни и пододвинули их к бокам козака. Сорочка задымилась на нем с двух сторон, сквозь прорехи выглянули страшные багровые ожоги тела… вздымались волдыри, лопались, чернели, шипели, послышалась гарь… понесся чад от горелого мяса.

— Спустите! — сверкнул пытаемый страшным взглядом. — Все расскажу!

Когда его спустили и поставили, он снова съежился и упал к ногам гетмана.

— Прости, ясновельможный пан, я солгал, — заговорил он торопливо, — я не селянин… я шеренговый из войска Хмельницкого… Теперь бежал от него, пробирался в Корсунь… там мой род… семья… я из немецкой пехоты, что при Барабаше… меня захватили насильно… я вот и хотел бежать… боялся признаться.

— А, шельма! Так ты еще и изменник? Приготовить кол!

Услышав это, несчастный словно обезумел от ужаса; он начал ползать у ног и молить о пощаде, произнося бессвязные речи.

— Сжальтесь, на бога, на матку свенту! Я унит… Меня насильно… Всю жизнь… всякую услугу! Мне известны здесь все шляхи, все тропинки… Пошлите куда, хоть ночью… по болотам… на десять, на двадцать миль кругом… Всякий кустик знаю.

При последних словах гетман поднял глаза: его озарила какая–то мысль.

— Так ты здесь все пути хорошо знаешь?

— Знаю, знаю все! Крестом святым клянусь! — забил он себя кулаком в грудь.

— Какое местечко в ту сторону найближе?

— Грохово{121}.

— Как далеко?

— Мили две… оно на Роси… окружено скалами… речка огибает его почти кругом.

— Ясновельможный гетмане, — отвел его тихо Сенявский, — вот бы куда… можно отсидеться… послать за помощью.

— Я об этом и думаю, пане, — кивнул головою Потоцкий.

— Это господь нам посылает спасение.

— Д-да… придется пса пощадить.

— О, неотменно! — потер от радости руки Сенявский. — Мы не знали, куда двинуться, и вот — спаситель.

Присутствующие рыцари разделяли тоже его радость и улыбались самодовольно.

В глазах осужденного на кол сверкала тоже скрытая радость и на лице змеилась загадочная улыбка.

— Через Рось ведь нет броду? — обратился снова к стоявшему на коленях козаку гетман.

— Нет, но он и не нужен: можно свободно пройти по полям и по балкам до Грохова, а там есть мост.

— И ты дорогу твердо знаешь?

— Пошлите, ваша ясновельможность, ночью с конвоем… и если я не прибуду к утру… свои ж места, боже мой!