Жили в те времена шибко темно, как в потемках бродили. Вот и получилась с Марьиной бабкой беда. Кто-то колдовал, привораживал, наговоры плел, а отравили мужика — на Марьину бабку весь грех свалили, хоть старуха и не ведала ни о чем.
Суд-то был господский, а господский суд — крутой. Приказал приказчик дать старухе двадцать пять плетей и отправить на покаяние. Двадцать вынесла бабка, а на двадцать первой скончалась.
Осталась Марья одна — кругом сирота. До смерти бабки девка не шибко разговорчивой была, а тут уж вовсе затуманилась. Одна радость осталась — в лес ходить да цветки и коренья рвать.
Был у нее и духаня — такой же, как и она, сирота. Работал он в домне. Хотели было они уже свадьбу сыграть на Красной горке, как люди другие, только потихоньку — по-сиротски.
Радовались оба. Да рано, видать, порадовались. Вдруг враз на заводских людей мор пришел от какой-то неведомой болезни. Головешкой чернел человек и тут же кончался.
Одним из первых помер Марьин жених. Запечалилась девка. И жениха жалко, и людей. Слезы кругом, горе.
Как людям помочь? Чем от смерти ребят загородить? И вспомнила девка про бабкины корешки и цветки, и айда в лес. Один раз зашла она далеко-далеко в Урал и на редкий цветок натакалась. Пышный такой, цветом бордовый. Вырыла Марья цветок с корнем. Принесла домой. Настояла на росе, разных трав добавила, сама попила, а потом людям дала.
Прошло немного дней, стала примечать Марья: кто ее настоя попьет, того хворь не берет. Давай Марья в Урал гонять. Пошли на пользу людям корни от цветка.
А народ все бежит и бежит к Марье:
— Давай, Марья, твоих корешков.
Да так и прилепилось названье Марьин корень к цветку, что Марья в Урале рвала.
Ушла беда, как большая вода в половодье. Опять одна за другой свадьбы игрались. Подсылали женихи сватов и к Марье. Да куда тут. Наотрез отказывала девка всем. Потихоньку кружева плела, травы собирала.
Говорят, время горы стирает.
Незаметно забыли люди о горе. Могилы умерших травой заросли. Доброе дело Марьи забывать помаленьку стали. Хуже того: кое-кто и злом ей отплатил.
Жила с Марьей-горюнкой соседка. Рядом избы стояли. Соседка богатимая баба была — вдова скупщика, Аниска. Озорная она была. После смерти мужа сама скупать золото стала. Бессовестная, жадная. Говорят, деньжонки большие имела.
Была у Аниски дочка Ольга, вся в мать — нахальная девка, да и лицом не вышла — рябая вся. Стала Аниска дочке жениха искать. Побогаче глядела. А Ольге поглянулся Федьша Котельников из Щелкуна. Красивый парень, первый работник и со штофом не дружил.
И до того распалилась Анискина дочь, слышать про других парней не желает.
А не знала Ольга про то, что Федьшу к Марье тянуло. Один раз прибежала Ольга к Марье в избенку и давай у Марьи приворотной травы просить.
Сроду, говорят, Марья не ругалась. Плохого слова от нее никто не слыхал, а тут так рассердилась на Ольгу, что выгнала вон из избы. Выгнала да еще наказала: «Ежели придешь да приворотной травы просить будешь, в избу не пущу. Не колдовка я. Тебя от смерти спасла, а от любви нет у меня трав и знать их не хочу».
Шибко осердилась Ольга на Марью, проклинала горюнку. А как стала примечать, что Федьша у избенки Марьи нет-нет да и опнется, совсем осатанела Ольга. Караулить начала. Раз избить ее хотела, да люди не дали.
Наступила в тот год засуха. Ни единого дождя не выпало с весны. В Урале не то что трава, леса гореть начали.
И опять приуныл народ.
От засухи в старое время ведь одно спасенье было — поп да молебен. Принялись люди молиться. Один раз в воскресенье пошли все на покосы — самая страда была, а косить нечего. Выбрали елань, икону поставили. Отслужили молебен. Поп святой водой во все четыре стороны покропил. Вдруг Ольга на всю елань как заревет. Выскочила к иконе, к батюшке в ноги пала да не своим голосом говорит: «Добрые люди! Чего вы смотрите? — А без малого весь заводской народ на елани был. — Из-за колдовки Марьи вся беда приключилась: и пожары в лесу, и дождика нет. Она все отворотила».
Зашумели все тут. Кто что кричал. Одни за Марью, другие за Ольгу, а Ольга одно кричит, надрывается: «Казнить ее надо, колдовку. В костер ее!»
Ольга орет, поп того пуще, утихомирить хочет. Одна Марья стоит, к березке прижавшись, не шелохнется.
Подбежала Ольга к ней, а за Ольгой человек пять бабенок — таких же бесстыжих, как и она. Сдернула с себя платок и давай его рвать на кусочки, веревку делать — жгуток. Враз они привязали Марью к березе и давай ветки сухие вокруг Марьи подкладывать.
Может Федьша бы спас, да не было его тут, в лесу парень работал. Кинулись было те из людей, кто Марьино добро помнил, но куда там. И кто знает, чем бы это все кончилось, если бы шум в лесу не раздался, будто сама земля задрожала.
«Кидайся на землю. Ложись скорее. Матка-огневица летит!» — закричал кто-то.
Упали люди, будто кто подкосил, и глядеть-то боятся. Одна только Марья стоит у березы, ровно свечка. А лес все ревет, воет. Вдруг видит Марья огненный шар пронесся. Посередке елани упал, и стихло все враз…
Поднялись с земли люди. Смотрят, девица идет. В красном платке и кумачовом сарафане. В руке у нее бордовый цветок. Настоящий Марьин корень — только разными огнями цветок горит, искорками светится.
Подошла девица к Марье, взяла ее за руку, а Марья и не привязана будто. Как сестры пошли обе по елани в лес, рядышком. А люди тут все зажмурились: не могут глядеть на цветок, искры глаза режут.
— Скоро вы забыли добро Марьи. Худо ей у вас, — говорит им девица. — Уведу ее. — И увела.
Ушли и цветок бордовый с собой унесли. Говорят, с той поры не растет в Урале Марьин корень. Редко-редко где встретишь.
ТЮТЬНЯРСКАЯ СТАРИНА
Многие старики, еще лет с полсотни назад, рассказывали, как появилось село Тютьняры. Потом уже оно стало называться Губернским или Кузнецким.
При Демидовых это еще было. Как-то раз в Петербурге Демидов играл в карты с князем Долгоруковым. Под утро совсем проигрался Долгоруков. А, видать, хотел отыграться, и вот он поставил на карту деревню. Поставил и проиграл. На том игра и кончилась.
Доволен был выигрышем Демидов. Не раз читал он донесения с Урала от приказчиков своих: людей, мол, людей надо для новых заводов.
А где их взять?
И тут вдруг: целая деревня! Как не порадоваться такой удаче…
Семьдесят семь душ мужского пола должен был передать Долгоруков Демидову вместе с деревней. Бабы шли так, на придачу, без счета.
На другой день отдал приказ Долгоруков своим подчиненным — скрепить грамотой передачу деревни Тютьняры на вечное владение Демидову. И не жалел об этом.
Невзлюбил князь тютьнярцев за вольнодумство. Расскажу по порядку, как дело было. Возле деревни, на речке Тютьнярке, что за Воронежем бежит, находилось старинное поместье Долгоруковых.
Без малого чуть ли не с первых Долгоруковых здесь венчались князья. Свадьбы справляли, а потом надолго уезжали.
Гордились Долгоруковы крепостными из Тютьняр. Первыми живописцами были они. В Петербурге весь Долгоруковский дворец был расписан тютьнярскими мастерами, всей княжеской родне расписывали палаты тютьнярцы.
У Долгоруковых была дочка на выданьи — невеста, значит. Была она с виду ангел, а снутри черт иль сатана сама.
Но не ведали дворовые об этом, пока княжна не вздумала пораньше, до свадьбы, прикатить в Тютьняры. Приехала не одна, а с женихом. Охотились они в лесах, народ борзыми травили.
Забегали дворовые, засуетились. Принялись дом и церковь обновлять. А приказ был самого князя — все подправить, новые иконы написать.
Приставил приказчик новые иконы написать для церкви первого живописца — мастера Степана. На картинах у него, как живое, все получалось, и краски не блекли, как у других.
