Но вот они в недоумении, в тревоге остановились, рассыпались по распадкам, скрылись.
Оттуда, куда уходили те, что оставляли утоптанный, грязный, пахучий след, шли и ехали люди. По утоптанному снегу обратно двигались они, еще больше утаптывая и расширяя его.
Волки, притаясь за кокорником, в ямах, меж деревьями, острыми, сверкающими глазами следили за теми, кто шли вперед и назад, — в дальний путь и обратно.
Зоркими мерцающими глазами, тонким нюхом чуяли волки, что расползается отряд в разные стороны, уходят, уезжают люди обратно.
У полковника, адъютанта и других офицеров не было волчьих глаз, волчьего обоняния, но замечали они, чуяли, что кругом творится неладное.
Стали совещаться, соображать. Предложили командиру офицерского отряда («истребители») выставить сильную часть в арьергард отряда, чтобы задерживать дезертиров и следить за тылом, но он наотрез отказался:
— Мой отряд привык к боевой работе, конвойная служба ему не пристала!..
Решили использовать для этого остатки красильниковцев, но когда стали собирать их, то набрали мало людей: остальные где–то разбрелись по кошевам, зарылись в шубы, в солому, спали мертвым пьяным сном.
А на востоке с пригорков уж виднелись зубцы байкальских гор. И в полдень, когда зимнее солнце осиливало морозную мглу, там ослепительно сверкали снеговые вершины.
Тогда в штабе посидели за машинкой, потрещали — и по отряду, по
разрозненным частям, из кошевы в кошеву, из саней в сани прочли приказ:
«Близок момент соединения с главными силами верховного правителя. Еще несколько переходов—и вы отдохнете, получите новое обмундирование, новые запасы воинского снаряжения с тем, чтобы под личным руководительством верховного правителя атамана Семенова обернуться вновь на наглого и гнусного врага, терзающего и продающего святую Русь.
Между тем, среди вас находятся злонамеренные и слабые, которые, забыв свой долг перед родиной и вождем, уходят к врагу, оставляя своих боевых товарищей, предавая правое святое дело…
Штаб ….ского корпуса приказывает каждого замеченного в дезертирстве расстреливать немедленно на месте»…
По кошевам, по саням, из рук в руки прошел этот приказ. Похмурились лица, поползли угрюмые улыбки, зашептались:
— Расстреляй его, коли он удерет!.. Ищи ветра в поле!..
— И куда люди бегут–то?.. Ведь вот, гляди, и к Байкалу скоро выйдем…
— А там што за сладость?..
— А в обратную сторону — слаще што ли?..
Походил приказ по рукам. И хоть в этот же день пристрелили двух, далеко отставших от отряда («устали мы! притомились!»), но, не переставая, отрывались от отряда клочки, неудержимо отставали, уходили люди. И не манил их блеск и сверкание байкальских вершин.
И волки, напуганные многолюдьем, сходили с дороги, крались за деревьями, за кустарниками, жадно глядели. Ждали.
И, воя, визжа, грызясь меж собою, пожирали трупы расстрелянных…
11. Волки грызутся.
Еще не сверкали байкальские сопки (было это на завтра после панихиды) — в штабе спор вышел.
Командир красильниковских остатков, хорунжий Агафонов, претензию заявил: охранять подполковничий гроб красильниковцам.
— Ваши люди мало надежны! — нагло поблескивая цыганскими глазами (и серьга по–цыгански в левом ухе сверкала у него!). — На них в таком деле никак положиться нельзя! А мои — будьте покойны!..
— У нас есть офицерский отряд! — сухо ответил полковник. — Это самая надежная часть!
— Я не спорю — надежная. Ну, пусть охраняют документы… зеленые ящики! — поглумился Агафонов.
— Я прошу без насмешек! — нахмурился полковник. — Извольте помнить, что здесь есть выше вас чином.
— Я — командир самостоятельной части! — выпрямился хорунжий. — Я сам себе старший… У меня один начальник — атаман Семенов!
— Ваша самостоятельная часть только и умеет, что пьянствовать и дебоширить! — вступился кто–то из офицеров. — Вы сначала уймите своих людей…
— Мои люди еще покажут себя!.. Да дело не в этом. Я еще раз повторяю: окарауливание гроба должно перейти ко мне. А то ваш отряд, который пачками дезертирует, разнюхает в чем дело — и прощай денежки!..
— Я не могу на это согласиться… — начал было полковник, но адъютант мягко и решительно перебил его.
— Можно ведь сделать так: караул смешанный — пополам, люди хорунжего и наши истребители.
— Хитрите! — захохотал хорунжий. — Страхуете себя!?
— А вы не хитрите? — посмеялся адъютант…
Так и сделали. В голове отряда пошли офицеры, за ними люди хорунжего Агафонова — и те и другие имея между собою гроб подполковника Недочетова (вдова по–прежнему шла за гробом)…
В голове отряда шли лучшие части, двигались орудия, звенели пулеметы на розвальнях. А сзади, тая, растекаясь по ложбинкам, по распадкам (не там ли, откуда неожиданно и бесшумно появлялись волки?), шли и ехали ненадежные, усталые, недовольные… Они потом проходили по тем же деревням, которые оставили еще так недавно. И там хмурые озлобленные крестьяне ругали их, показывали им опустошенные амбары, разоренные гумна, пустые клети. А затем, накормив, гнали их:
— Ступайте, ребята, в город!..
— Объявляйтесь в комитет!
— Ежели поймают — высидка будет!.. Покормите клопов…
— А то и пристукнут!..
И они тянулись в ту сторону, туда, где за хребтами разлегся мерцающий красными полотнищами город.
12. Командир Коврижкин.
Ну и пускай движется отряд, имея в голове истребителей (все не ниже поручика чином, боевые, заслуженные!), красильниковцев, тяжкоголового полковника и лукавого адъютанта (Жоржиньку любвеобильного); пускай с почетным караулом, сопровождаемый молчаливою, сумрачной, печальной вдовою тянется тяжелый гроб с останками подполковника Недочетова (мы–то знаем эти останки!). Пускай.
Ведь в стороне, за хребтами, совсем близко — невидимый, нежданный, неведомый командир Коврижкин объявился. Красный бант у него на груди. Красные ленточки наспех горят на шинелишках, на полушубках, на бекешах его бойцов.
Вот какой Коврижкин.
Коврижкин вышел из города с горстью людей, с пулеметом.
— Тихо теперь у вас, — сказал он городским товарищам. — Скучно… Вы теперь мудрить здесь станете, а каппелевцы–то тем временем и прорвутся к Семенову, за Байкал… Пойду я им хвост накручивать!..
Пошел. Перевалил один хребет — в первой же деревне дезертиров белых встретил:
— Куда вы, туды вашу мать?..
— Передаваться, в комитет… Вот и оружие.
— На кой черт в комитет!.. Смыкайся, становись в шеренгу. Шагай с нами…
В другой деревне — новые пришельцы; а там, по дорогам, в распадках — еще и еще.
Собрал их всех Коврижкин, высмотрел, выпытал. Узнал силу и состав отряда уходящего, подсчитал, с ребятами своими потолковал. Вызвал мужиков тутошних, своих.
— Вот у меня карта тут, ребята! Поначертили, поначертили на ней штабные—а какой толк?.. Вы мне без карты этой мудреной дорогу укажите: как бы нам путь скоротать, хребтами, что ли, пройти на перерез белым?.. Чтоб в лоб им войти…
Мужики поглядели на карту: ишь, бумаги сколько зря изведено! Да ведь по хребтам в самый раз дорога старая лежит. Верно, что горы крутые, зато намного короче езжанного, привычного пути.
Сложил Коврижкин карту, сунул ее в карман, велел людям, своим бойцам, выступать. С песнями, лихо. А дезертирам приказал послушать песни новые, поучиться, привыкнуть.
— Скоро вы у меня, ребята, запоете!.. Вот только командирам вашим бывшим хвосты накрутим!..
По целому снегу шагать трудно. По целому снегу грузно, нехотя тащатся сани с пулеметом. Пофыркивают лошади; поругиваясь проваливаются. по пояс люди, барахтаются, отряхиваются.
По целому снегу, без следа, в обход, как за красным хитрым сторожким зверем, привычно Коврижкину ходить. Это теперь он командир (германские окопы научили, партизанщина закрепила науку) — а раньше: поняшка за плечи, натруска с порохом и свинцом через грудь, на ногах лыжи, а впереди остромордая, с волчьей пастью, с лисьей повадкой, пестра или буска. Вот он какой. С Лены он, со щек каменных, где кулеми рубят на медведя, где плашки на белку ставят, где на неоглядных просторах тайги ямы на сохатого хитро устраивают.
