— Только переберемся через Байкал — и там все наше!

— А у тебя денег хватит, чтобы там с треском пожить?

— Хватит!.. Да иди же сюда, Лидочка!

— У тебя свои есть, или ты про те, которые в ящиках?

— В ящиках никаких денег нет!..

Желтогорячая подошла к адъютанту ближе и сердито закричала:

— Ты мне эти фигли–мигли не строй!.. Ты другую дурочку найди и морочь.

— Да верно, Лидочка, ей богу, там уж денег нет!

— Нету?!. А куда же они делись?

Она подошла еще ближе, и адъютант ухватил ее за бедра и притянул к себе.

— Ложись! — шепнул он.

— Подожди… Минуточку подожди! — Придушенно ответила она, не вырываясь от него, податливая, отдающаяся. — Где же они, Жоржик, эти деньги?

— Ты только дай честное слово, побожись, что никому, ни одной душе не скажешь!

— Ей богу!..

— В гробу они!..

— В гробу?!

— Ну да, вместо подполковника… Да ляг же!..

Вся напружинившись, Желтогорячая выпрямилась, зажглась любопытством, жадным, неудержимым:

— А тело? Тело куда дели?..

— В Максимовщине, в селе где–то похоронили… Да оставь же!.. Иди, иди ко мне!..

— Ты расскажи!.. Ты все расскажи! — горела Желтогорячая. Но сдавалась, чуяла, что все скажет, что не уйдет он от нее.

— Потом… — сухим, жарким шепотом вскинулось, метнулось к ней. —

Потом!..

Он сильно сжал ее, и она замолчала, поникла, отдалась…

Потом усталый, размягченный, сонный он рассказал ей, как все было.

Желтогорячая лежала, поблескивая глазами и хохотала.

— Ах ловко!.. А эта честная давалка, вдовушка–то, какие поклоны перед гробом отмахивала!.. Вот умора!..

Потом, посмеявшись вдоволь, она примолкла, подумала и по–иному (и глаза потемнели у нее) сказала.

— Ну и сукины же дети вы с полковником!.. Ни черта вы не боитесь, ни бога!.. Ах, сволочи!..

— Не ругайся, Лидочка! — вяло и почти засыпая, просил адъютант.

И совсем сморенный сном, но, борясь с ним, он вспомнил:

— Ты смотри — никому ни слова, ни единой душе!..

— Слыхала… Ладно!..

Утром, устраиваясь в кошеве с Королевой Безле, Желтогорячая шепнула ей:

— Ну, Маруся, и новость же я тебе расскажу — пальчики оближешь!..

И рассказала все, что узнала от адъютанта.

Толстая вся затряслась, заколыхалась от гнева.

— Ах они гады, мерзавцы!.. — заругалась она. — Да ведь это на что же похоже? Ведь это издевательство! Им не грех так гадиться над покойником? Над вдовой так насмехаться!? Ах, гады, гады!..

— Да будет тебе!.. — испугалась Желтогорячая. — Тебе ничего рассказывать нельзя!.. Ты не вздумай болтать!.. Слышишь — чтоб никому!..

— Ах, гады, гады!..

Четверо сидели в розвальнях и уныло зябли. Впереди и сзади тянулись кошевы, сани, розвальни, скрипело, ухало, клубилось от многолюдья.

Четверо примащивались все поудобней, уминали под собою ломкую жесткую солому, запахивали полы шинелей, полушубков, похлопывали руками, отдувались.

Мороз позванивал в густом неподвижном воздухе. Мороз оседал крохотными жемчужинами на волосах, на одежде, на стволах винтовок.

Четверо были — три солдата и Роман Мельников. У Романа в Максимовщине забрали в обоз трех лошадей, и он решил попытаться сохранить их: пошел за ямщика, авось выбьются лошади из сил, и он подберет их, спасет.

Солдаты хмуро молчали и думали о чем–то своем. Роман тоже думал, но молчать не мог.

— Эка вас сила–то какая прет! Неужто большевикам накласть не могли? А теперь вот какую дорогу отломать надобно…

Солдаты молчали.

Роман подергал вожжей, зачмокал на лошадь и не унялся:

— За Байкал, стало быть, подаетесь вы… Хорошо за Байкалом… Рыбные места, а дальше земли привольные…

— Сами знаем про это… — проворчал один из солдат и заворочался на соломе. — Не размазывай…

— Знаешь?.. Стало быть, бывал там? — обрадовался Роман. — А я думал — вы какие дальние!

— Мы, паря, все сибиряки, — отозвался другой солдат. — Мы по мобилизации…

— Вот, что?!.. Так управителя–то сменили — пошто служите?

— На место одного, брат, другие нашлись. Много управителей! — усмехнулся солдат. Но первый, угрюмый, рассердился и прикрикнул на Романа.

— Ты не болтай, паря!.. Видал, как с болтунами то у нас обхаживаются?!

Роман снова подергал вожжей и добродушно ответил.

— Это с орателем–то? Видал. За гумном пристрелили. Наши же мужики потом хоронили.

Третий, все время молчавший, солдат приоткрыл лицо, заслоненное воротником шинели, посмотрел на мужика, на спутников:

— А листки–то он все–таки успел разбросать.

— Какие листки?

— Да от красных… Ребята читали; сказывают — всем помилование

будет, ежели кто передастся красным… с оружием.

— Они те помилуют! На штыки, а то и в петлю.

— Пошто на штыки?

— А што смотреть они станут! Ты гляди–ка, как у нас с красными — как попался, так и крышка! Да прежде еще допросят.

— Допросят?..

— Да, шомполами… Такой допрос — хуже смерти…

Роман почмокал, потряс головой, замолчал. Замолчали и солдаты.

Впереди и сзади шумело, скрипело, трещало. По бокам дороги, укутанные мягко снегом, стояли деревья и кустарники. Над шумным обозом стлался пар.

Роман порылся за пазухой, достал кисет, трубку, закурил, отвернувшись от ветра. Третий солдат поглядел, подождал пока у Романа закурилось и попросил:

— Дай–ка, браток, затянуться!

Роман вытер пальцами чубук и протянул ему трубку.

Солдат покурил, сплюнул и вернул трубку мужику и, вернув, похвалил табак.

Проехали молча версты две.

Неожиданно первый солдат, тот, который оборвал Романа, перегнулся ко второму, разговорчивому:

— Видать — мужик–то ничего.

— Да будто бы… Однако, можно.

Тогда хмурый тронул Романа за плечо и сказал:

— Послушай–ка, паря.

— Чего тебе? — обернулся Роман.

— Ты смекни: мы с этого ночлега из деревни–то, в которую едем, оборочаться думаем… с тобою.

— Дизентиры, стало быть! — усмехнулся Роман.

— Не балуй!.. — нахмурился солдат. — Мы те дело толкуем… В деревню приедем, ты норови позадь обоза прилаживаться. Утресь все поедут, а мы схоронимся… Вот тебе и коня сбережешь!

— Да у меня трое… Трое, говорю, коней–то…

— Ну, об остатных не печалься, не выручишь… Молись богу, что этого, мухортенького–то домой вернешь…

— Мы к тебе уж давно приглядываемся, — добродушно вмешался второй солдат, разговорчивый. — Ты, видать, мужик нашенский… надежный…

— Да мне што!.. — ухмыльнулся Роман. — Мне даже лучше… Сразу предоставлю вас кому следовает, вот и ладно будет.

Третий солдат, прислушивавшийся к переговорам, сдвинул грязный шарф, которым он укутал шею и бороду, и кашлянул.

— А ежели ты что–нибудь, — хрипло сказал он, — финтить будешь или болтать, так мы, брат, с лягавыми умеем обращаться… Понял?!

Роман поглядел на него и укоризненно скривился:

— Чего болтать–то!.. Не знаю я, рази… Я, брат, тоже вас с первого раза смекнул… Хо!..

— Ну то–то!..

— Я, брат, знаю, — продолжал Роман добродушно. — Ты думаешь, одни вы завтра до зари еще обернетесь, назад попрете?.. Не–ет, милачок!.. Таким походом двинуться — считай куда еще больше попрут — вперед, али назад!.. Теперь у красных–то этаких–то дизентиров не сочтешь… Вы только винтовки в исправности доставьте да патронов побольше!.. Чтоб в аккурате, как на смотр! Хо!..

У Романа погасла трубка, он ее выколотил о сани, хотел сунуть за пазуху, но раздумал и снова набил ее.

— На–те, закуривайте!.. — протянул он ее солдатам. — Бестабашны вы, вижу я!.. У меня табачек свой!

Солдаты поочередно стали затягиваться.

Мороз завинчивал все крепче. Над мухортым вился густой белый пар. Люди стыли; бороды, ресницы, воротники закуржавели. Полозья скрипели.

Сосны, мягко укутанные снегом, обступили дорогу неподвижно, застыв, замерев.

Из распадков выходили волки. Нюхали разъезженный широкий след. Слушали, выли. Распадков было много — волков собралась большая стая.