Самой главной, непременной принадлежностью дома, в роде драгоценного перла, должна была в нем соорудиться пара зал, «зеркални и крустални» — по выражении Аршакуни; а затем, по окончании всего сооружения, он мечтал отпраздновать новоселье необычайным балом, — таким же диковинным балом, как и диковинный дом. На этом мечты его достигали всего своего предела и дальше не шли; они иссякали от полноты и истощения. Итак, когда по его расчетам он накопил достаточно денег для осуществления предположенной цели, он и приступил к ее исполнению. Купил в Тифлисе на Комендантской улице, недалеко от моей квартиры, большое место и занялся составлением планов. Сам он ничего в этом деле не смыслил. Само собой понятно, все архитекторы, подрядчики, — весь люд, заинтересованный в предприятии заботился только о том, чтобы побольше с него взять денег, и брали сколько могли. Постройка началась и тянулась несколько лет. Выписывались со всех сторон, даже из Персии различные мастера, рисовальщики, резчики, золотильщики, для наружной и внутренней отделки; выписывались из Европы и Азии груды мебели, ковров, всякого рода вещей, из коих попадались и хорошие, а по большей части хлам, стоивший гораздо дороже своей ценности. За ними Аршакуни посылал нарочных агентов. Между тем, постепенно воздвигалось и, наконец, воздвиглось причудливое, обширное здание, с пристройками, прикрасами, башенками, узорчатыми резными решетками и рамами. Обработка внутренней части производилась еще мудренее внешней. Там с особой тщательностью сооружался зеркални и крустални зал, с мозаичными, зеркальными и из разноцветных стекол арабесками по потолку и стенам; отделывалось множество комнат, каждая в своем роде и вкусе, а вернее сказать в безвкусье. Великолепный буфет с широким прилавком, с огромными стенными шкафами для посуды и серебра; комната с мраморным бассейном, со дна которого возвышался громадный букет металлических, ярко раскрашенных или эмалированных листьев и цветов, из чашечек которых должны были бить фонтанчики, — что было бы очень эффектно. И, таким образом, чем дальше в лес, тем больше дров. Так как сам Аршакуни ничего в этом не понимал и сознавал, что не понимает, то и советовался со всеми, и, следуя всем разнохарактерным советам, переделывал и разделывал все по многу раз. Денег на это не жалел, сыпал золото из своих мешков как песок. Например, он устроил комнату для библиотеки, а кто-то ему сказал: «На что вам библиотека? Лучше сделайте здесь кунацкую» (для приятельских бесед). — Сейчас же библиотеку побоку, расставлены тахты, раскинуты ковры, разбросаны шитые подушки, и кунацкая готова. Потом явился новый советник: «к чему кунацкая? Уж лучше церковь. Как же такой богатый дом без домовой церкви!» И немедленно кунацкую долой, потолок перестроен куполом, развешаны образа, и явилась маленькая армянская церковь. Но кому-то церковь не понравилась: заявлено мнение, что уместнее было бы здесь завести билиардную, — и разом совершена новая метаморфоза, и церковь обращена в билиардную. Так шло без конца. Проделки выходили иногда просто шутовские. В амбразурах окон «крустални зал» Аршакуни велел нарисовать альфреско, во весь рост, портреты — свой собственный, своей жены старой армянки, своих друзей и приятелей. Азиатский рисовальщик намалевал грубой кистью нелепейшие фигуры в чохах и сюртуках с длинными красными носами. Аршакуни восхищался. Но какой-то доброжелатель предложил портреты забелить и заменить арабесками с цветами, что и было благоразумно исполнено. Безвкусица и нелепица встречались на каждом шагу. На дарбазах (стенных потолках) красовались самые разнородные предметы: богатый кальян, бронзовая группа, а возле, рядом, медный таз и сапожная щетка. Словом, все было очень оригинально, и постоянно толпы публики сходились смотреть на эти курьёзы.
Самое любопытное состояло в том, что Аршакуни строил свой сказочный чертог и тратил на него все свои многолетние трудовые капиталы единственно только для того, чтобы реализовать свой идеал, а затем сам не знал, что с ним делать. Вся цель, вся задача Аршакуни заключалась в том, чтобы только построить этот дом, и по окончании постройки задать в нем бал на удивление всей Карталинии: пригласить на бал всю знать, эрналов, крупнейших князей, всех городских тузов: показать им при блестящем освещении «зеркалный и крусталный» зал, провести по анфиладе фантастически разукрашенных комнат, насладиться их похвалами, удивлением; угостить, накормить, напоить их до крайней возможности. Таким финалом душа и ум Аршакуни достигали зенита своих стремлений, и далее ничего более не оставалось, как покоиться на лаврах полного удовлетворения. Дальнейшая судьба дома, кажется, и не особенно его интересовала. Дохода дом приносить не мог никакого, а расходов на ремонт требовал много. Детей у Аршакуни не было, оставлять же подобное наследие жене или родным он и не помышлял. Да и самому ему жительствовать там не совсем бы было сподручно, по непривычке. Говорили, будто бы он хотел подарить дом одному знатному лицу в Петербурге или предоставить городу для какого-то общественного учреждения.
Но какую жестокую, злую шутку сыграла с бедным Аршакуни его фатальная судьба! Действительно вышла страшная насмешка неумолимого рока. Дело подходило совсем к концу, уже виднелась близкая пристань стольких забот и трудов, уже можно было предвидеть срок окончания всего строительства, даже наверно рассчитать время, чрез сколько месяцев и когда именно можно будет отпраздновать торжество новоселья, — как вдруг Аршакуни заметил в себе какое-то нездоровье; не то чтобы мучительное, но затяжное. Лечился долго в Тифлисе — не вылечился — поехал за границу, совещался с разными европейскими знаменитостями, и вернулся в том же положении. Навез с собой целый обоз всяких вещей для дома. Тифлисские доктора отправили его в Пятигорск или Ессентуки, откуда он возвратился больнее прежнего. Болезнь его определилась ясно и несомненно: чахотка в горле. Между тем, за это время дом совсем достроился, отделался во всех частях окончательно; оставалось только поставить заказанную на тифлисской гранильной фабрике мраморную лестницу, которая должна была кончиться недели через две, — и тогда все было бы готово вполне, и задавай Аршакуни бал хоть в тот же день, хоть пред последним своим вздохом. Но Аршакуни лежал уже в постели, и умер за два дня до постановки лестницы. Конец сооружения дома и конец жизни хозяина его совпали одновременно. Так и кончилась эта хотя сумбурная, но все же грандиозная затея. Армяне хоронили своего злополучного соплеменника с великим почетом и торжеством; духовенства собралась тьма-тьмущая, гроб несли на руках высоко над головами; а за гробом его домашние рассказывали всем желающим, как покойник мучился перед смертью, не телом, а душою, не хотел даже говорить ни с кем, и объясняли это в армяно-коммерческом смысле тем, что «если у человека хоть сто рублей денег есть, помирать как тяжело, а у него оставался такой дом! Какой большой дом, такой у него был большой печаль!»
Дом Аршакуни стоил более восьмисот тысяч. Аршакуни клал на него все свои средства, не стоял ни за какими тратами на постройку, — и в то же время трясся над копейками на посторонний расход. Когда он ехал на воды в Пятигорск, чрез горы, по военно-грузинской дороге, больной, в летнюю пору, его томила жара, и он стал жаловаться сопровождавшему его фельдшеру на мучившую его нестерпимую жажду, на раздражение горла от пыли: на первой станции он приказал достать себе молока. — доктора предписали ему пить молоко. Фельдшер принес ему стакан молока. Аршакуни схватил стакан, с жадностью поднес к губам и остановился.
— Сколько стоит это молоко?
— Десять копеек — отвечал фельдшер.
— Десять копеек! Один стакан десять копеек! Ты сумасшедший, что ли? Зачем не торговался?
— Я торговался, ничего не хотят уступить.
— Так не надо; зачем взял? Неси обратно, отдай, скажи им, больше трех копеек не дам.
Фельдшер взял стакан и сам выпил молоко, потому что заплатил десять копеек за него из своих денег.
