Урочище Куссары было запито под военное поселение одним из первых, еще при Ермолове, в 1821 году, и выбрано действительно необыкновенно удачно, по климату, местоположению, обилию воды и леса. Оно и устроено лучше всех других подобных поселений; между прочим разведены два хорошие сада, один при доме полкового командира, другой общественный, большой, тенистый, с отборными фруктовыми деревьями. Не совсем только удобно расположены постройки, все деревянные и тесно скученные между собою, что должно быть очень опасно при пожарах.

По выезде из Куссар, сын мой проводил меня до Баку. В тридцати верстах от Кубы, я заезжал в урочище Астар-Абад, к Джафар-Кули хану, для осмотра его плантаций марены на казенной земле, отведенной ему для сего четыре года назад, коими он занимался очень удовлетворительно. Далее путь пролегал по приморской долине, имеющей в ширину от одной версты до десяти и более верст до подножия гор. Замечательна по форме и громадности скала Шайтан-Даг. Встречалось много соляных озер. Виноделия в этой местности никакого не производится, лишь несколько армян гонят из винограда водку. Довольно оригинально, что крепостные крестьяне татарских беков работают своим господам всего только три дня в год.

Город Баку (ныне уже губернский) заметно улучшился с тех пор, как я видел его в последний раз: пароходное сообщение с Астраханью постоянно оживляло его; но торговля с Персией производилась почти исключительно только Бакинскими судохозяевамн татарами. Наступившее лето давно уж давало себя чувствовать; жара, угнетавшая меня пред тем в дороге, проявилась здесь во всей своей силе, с прибавлением ветра и страшной пыли, что однако не помешало мне в течение пяти дней, проведенных в Баку, снова между делом заняться осмотром города и его достопримечательностей, впрочем не слишком многочисленных. Я побывал в крепости, развалинах ханского дворца, мечети, общественном саду, съездил на знаменитые Бакинские огни. Ежедневно купался в море. На шестой день, погрустив при расставании с моим сыном, продолжал я свое странствие по берегу Каспийского моря, до рыбных промыслов, составляющих важнейшую оброчную статью Закавказского края, и в раскольничьи поселения Ленкоранского уезда.

В четырех верстах от крепости, длинный спуск с горы Надамбар ведет в ровную степь, которая тянется до Караван-Сарая, откуда путь приближается к Куре; по дороге попадаются остатки большого водопровода и странного вида пространство на протяжении нескольких верст, усеянное все сплошь огромными каменьями. На ватаге Торна-Кале меня встретил управлявший рыбными промыслами откупщик Аршакуни, проводивший меня на Божий промысл, куда я прибыл рано утром накануне Вознесения. После хорошего отдыха и сытного обеда, я успел осмотреть все заведения, был в церкви у всенощной, а вечером пили чай и играли в преферанс в беседке. Заведения промысла поддерживались довольно хорошо: видно было, что Аршакуни деятельно занимался и старался об устройстве дел своей компании. Некоторые строения воздвигались вновь, построена больница, приступали к постройке каменной церкви вместо ветхой деревянной. Оброчная сумма уплачивалась исправно, и вообще все состояло в желательном виде.

Переехав через Куру, потом немного сухопутьем до Мертвого Култука, мы для разнообразия сели на морские лодки и поплыли морем. Сначала плыли очень приятно, но скоро поднялся ветер, поднялась неизбежная с ним качка, замедлявшая движение, что наконец показалось мне порядочно скучно; я решился выбраться на берег и заночевать у рынка ватаги, близ селения Кизил-Агача, откуда направился на ватагу в Кумбаши, а затем, в тот же день к обеду, в Ленкорань. Из частных ватаг, рынок Кизил-Агача не слишком значителен, Кумбаши важнее как по значительности лова, так и по центральности оного в Ленкоранских промыслах.

При осмотре различных заведений и учреждений рыбных производств, мне мимоходом случилось видеть курьезное зрелище из рыбьего живого мира. В том месте у берега, куда выкидывают негодные к употреблению отброски рыбы, в нарочно устроенной для того постройке, постоянно кишит необычайное множество сомов, в ожидании добычи, на которую они набрасываются целыми стаями с изумительною жадностью и проворством, перехватывая ее друг у друга. От плеска и движения их, вода здесь бурлит как кипяток в котле. Сомы большею частью преогромные, иные почти что вроде маленьких китов, и пресильные. Один из моих чиновников, плотный, широкоплечий здоровяк, вздумал потягаться силой с этими водяными хищниками. Для опыта он взял длинную веревку, на один конец ее привязал большой кусок рыбьего хвоста, а другой конец взял крепко в обе руки, и конец с приманкой бросил в воду. В то же мгновение громадный сом, накинувшись на добычу, рванул веревку с такой силой, что чиновник чуть было тоже не достался на съедение сомам, да и достался бы, если бы не успел, уже налету в воду, поскорее выпустить из рук веревку, и если бы люди, стоявшие возле него, схватив его, не удержали от неминуемого падения в пучину морскую и пасть соминую.

Управляющий Аршакуни принимал меня в районе его деятельности, со всей широтой гостеприимства, обычного у всех откупщиков при приездах какого-либо начальства или влиятельного лица, особенно по части еды и пития. Шампанское лилось настоящим Ниагарским водопадом, как будто бы черпалось из неисчерпаемого Каспийского моря. Собственно мое личное участие в этом фестивале было более нежели скромное, но чиновники, находившиеся со мной, люди молодые, здоровые, кажется не отказались от благоприятного случая вдоволь покутить, что проявилось весьма заметно на следующее утро, когда пришлось заниматься делом. В то время я был далек от предположения, чтобы откупщик Аршакуни мог изобразить из себя какой-либо интерес в общественном отношении или послужить предметом для толков и суждении, помимо его рыбных и торговых предприятий. Однако, несколько лет спустя, он умудрился заставить много о себе говорить и даже недоумевать, по причине, которую считаю нелишним передать, как исключительную странность в человеке его солидных лет и промышленного поприща.

Вахтанг Богданович Аршакуни, тип армянского торгаша не высшего разряда, как физически, так и морально, стремившийся единственно к наживе, наружности весьма некрасивой, грубого азиатского покроя, не представлял своею личностью ровно ничего интересного, а тем менее симпатичного или достойного упоминания, если бы вскоре не обнаружил наклонности к такому увлечению, которое шло совершенно в разрез с его натурой и составляло в нем загадочное психическое явление. По происхождению простолюдин, сын мелкого торговца или духанщика, каким и сам был в начале, он попал в число низших служащих по торговле к богатому Тифлисскому коммерсанту Мирзоеву, заслужил его доверие, сделался его приказчиком, поверенным, и в течение многих лет составил себе состояние, позволившее ему вступить главным лицом в компанию, взявшую на откуп рыбные промыслы, коими и управлял очень успешно. Дело вел он вообще хорошо, разумеется не забывая себя на первом плане, и довел свои капиталы до миллионного размера. Все это вещи бывалые, обыкновенные; но он задумывал и не совсем бывалое. В душе этого коммерческого человека, поглощенного, казалось, сполна расчетами, оборотами и барышами, таился заветный идеал, созревала задушевная мечта, пустившая глубокий корень. Эта мечта была — диковинный дом, на удивление всего Закавказья. Быть может еще в своем детстве, когда Аршакуни уличным мальчишкой шнырял по базарам или служил на побегушках в духанах и пурнях (пекарнях), он наслушался в досужие часы от бродячих сазандаров и рыночных краснобаев, в их песнях и сказках, описания волшебных дворцов, сказочных чертогов с хрустальными стенами, зеркальными потолками, жемчужными фонтанами, всеми затеями пылкой восточной фантазии, и чудесные рассказы неотразимо запечатлелись в его воображении. Быть может это побуждение возникло из какого-либо другого источника, только сказочный дом крепко засел в его уме, сидел там многие десятки лет, и все наживаемые деньги предназначались на созидание оного.