Как объяснить такие несообразные контрасты? Человек бросает без счета, бесшабашно сотни тысяч на пустую прихоть, на непроизводительную игру своей фантазии, и в то же время скаредно отказывает себе в стакане молока для утоления жажды, для успокоения больного горла, из-за десяти копеек! Бывают же такие по истине загадочные фарсы иных человеческих натур.
Аршакуни, помнится, завещания не оставил. Жена его, замужняя сестра и прочие родственники, первым делом между собою перессорились и начали судное дело, продолжающееся до сих пор. Запустелый дом, сшитый на живую нитку, с шатающимися полами, непрочными потолками, грозит опасностью развалиться. Мебель и вещи, наполнявшие его, мало-по-малу растаскиваются, а то, что успеет уцелеть, предназначается к распродаже с публичного торга за бесценок. Так рухнуло прахом минутное величие дома Аршакуни, возбуждавшее в свое время общее любопытство, много толков и пересудов, а еще более издевательств над чудачествами его несообразного хозяина[106].
Однако, эта длинная история отвлекла пеня от моей поездки, к которой давно бы уж пора вернуться.
В Ленкорани, уездный начальник Цветаев возил меня на тамошние горячие воды, в горах, диком месте, дремучем лесу, совершенно без всякого устройства и приспособления для пользования ими, даже без всяких обиталищ, за исключением нескольких шалашей, в одном из коих мы и пообедали. Из Ленкорани я проехал чрез раскольничьи поселения в Сальяны, откуда опять по рыбным ватагам до Шемахинской дороги, затем прямо в Елисаветполь и Еленендорф, где пробыв около недели, возвратился 1-го июня в колонию Елисабетталь. Здесь я застал все мое семейство, переехавшее сюда в ожидании меня, для избежания уже наступивших в Тифлисе сильных жаров. Мы собирались провести это лето в 55-ти верстах от Тифлиса, на Белом ключе, штаб-квартире грузинского гренадерского Великого Князя Константина Николаевича полка, но настоятельному приглашению полкового командира князя Илико Обрелиани, бывшего Елисаветпольского уездного начальника, фаворита князя Воронцова. В Елисабетталь ко мне приехали несколько чиновников по делам, и знакомых — повидаться, в числе их Зальцман, с которым во время его краткого вояжа из города в колонию случилось весьма необыкновенное приключение.
Выехал он из Тифлиса в Елисабетталь верхом, вместе с тамошним немецким пастором, прямою дорогою чрез Коджоры. Спускаясь из Коджор с крутой лесистой горы, густо заросшей деревьями и кустарником, они пробирались гуськом, пастор впереди, а Зальцман шагов на тридцать позади его. Вдруг пастор внезапно остановился и, не произнося ни слова, начал производить руками какие-то таинственные движения, показывая Зальцману на что-то в кустах. Зальцман понял из этой мимики, что пастор желает, чтобы он молчал и не двигался с места; а потому, полагая, что он увидел в кустах какого-нибудь зверя и указывает на него, снял со спины заряженное ружье, которое всегда возил с собою, прицелился по направлению жестов пастора и выстрелил. В то же мгновение пастор как сноп свалился с лошади на землю. Зальцман вообразил, что убил его, страшно перепугался, соскочил с лошади, бросился к пастору: пастор лежал недвижен, безмолвен, без признака жизни. Зальцман тщетно его ворочал, осматривал, ощупывал: раны не видно, а пастор лежит совсем мертвый. Зальцман в ужасе начал взывать по-немецки к Богу: у пастора открылся один глаз — и опять закрылся; немного погодя открылись оба глаза и пастор произнес слабым, умирающим голосом:
— Это вы, Зальцман? Где же медведь?
— Какой медведь?
— Медведь, который бросился на меня?
Зальцман подумал, что пастор сошел с ума, но уже был рад и тому, что он хотя ожил. Наконец, решившись приподняться, пастор дрожащей рукою показал Зальцману на траву, где действительно виднелось вещественное доказательство проходившего там медведя, оставившего свой несомненный сувенир, изобиловавший кизиловыми косточками (медведи страстно любят кизил). Последовали объяснения. Выяснилось, что пастор, заметив этот след, предположил, что медведь сидит тут же, за кустом, и чрезмерно струсив, стал показывать знаками спутнику своему, чтобы он не шевелился, ибо здесь скрывается нечто страшное: а когда раздался ружейный выстрел, пастор счел себя погибшим, в уверенности, что медведь сейчас же на него бросится и растерзает; но вдруг вспомнил, что есть средство спастись от медведя, — отбит только притвориться мертвым, и поспешил это привести в исполнение: свалился с лошади и замер; а когда Зальцман его ворочал, он был уверен, что это его ворочает медведь, и из всех сил старался получше представляться мертвым. Только услышав его отчаянные возгласы над собою, пастор дерзнул сначала посмотреть одним глазом, а потом решился открыть и оба. Таким образом оба путника обоюдно смертельно перепугали друг друга и долго не могли опомниться от постигшего их изумительного казуса. Эта история очень позабавила нас всех. Зальцман рассказывал нам ее хотя и смеясь, но все еще с большим волнением, не успевшим затихнуть после только что пережитого ужаса от такой необычайной проделки пастора.
На Белом ключе я поместился, но просьбе кн. Орбелиани, в его полковом доме, а семейство мое расположилось в нескольких наемных поселянских домах, вблизи один от другого. Климат здесь хороший, воздух чистый, как на всех умеренных возвышенностях, хотя днем, в жаркую пору, иногда и припекает довольно сильно и доходит в тени до 20°, но без духоты, которая тяготит хуже самого жара. Местоположение красивое, по типу местной природы: много леса (пока не вырубили), много гор, не в дальнем расстоянии протекает быстрая, многоводная река Храм, живописно огражденная с обеих сторон высокими скалистыми берегами. В окрестных лесах встречаются развалины старинных укреплений, церквей; из последних одна большая, красивая, особенно хорошо сохранившаяся, под названием «зеленый монастырь», до того обросшая лесной чащей, что видеть ее можно только добравшись к самым стенам ее.
Белый ключ, как большое урочище, штаб-квартира полка, более походит на уездный городок нежели на деревню. Есть несколько улиц, есть хорошие дома, церковь, казармы, разные полковые постройки; есть постоянное местное офицерское общество, есть клуб, к тому же летом всегда много приезжих из Тифлиса, спасающихся от жаров: а потому обычаи и жизнь более городского свойства, хотя не лишены отчасти свободы и простоты деревенской. Почти каждый вечер военная музыка играла возле дома полкового командира. Князь Орбелиани относился к нам очень внимательно и заботливо; в первые же дни нашего приезда задал для нас парадный обед. Часто устраивались разные увеселения, балы, танцевальные вечера у него и обществом офицеров, раз даже устроился домашний спектакль, в коем участвовала моя младшая внучка Верочка. Мы ездили в лес, на водяную мельницу, в старинную крепость Шамшвильди, в зеленый монастырь и другие красивые места пить чай и иногда обедать. 17-го июня праздновали в лесу день рождения двух моих внуков, Бориса и Сергея Витте, родившихся в один и тот же день, через год один после другого; молодцы уже были на возрасте, — Борису минуло три, а Сереже два года.[107]
16-го июля, в шестом часу пополудни, мы все любовались редким явлением, великолепною картиною полного солнечного затмения, с вершины одной из самых высоких белоключинских гор. Гомера. Для этой же цели там собрались и полковой командир с офицерами. Зрелище, поистине, было поразительное. С высшей точки горы Гомер горизонт открывался широко во все стороны. Постепенно усиливавшаяся тень начавшегося затмения, какие-то странные переливы и изменения цветов при переходе от света к тьме и потом обратно, представляли всю окружающую природу в таком необычайном, волшебном виде, какой, кажется, не создать самому пламенному воображению. По наступлении полного затмения, эффект еще усилился: мрак не достигал абсолютной темноты, даже был слабее обыкновенной безлунной ночи; в нем не было ничего черного, ничего сумрачного; он принял чудную, густо-фиолетовую окраску, и хотя она возросла настолько, что небо загорелось яркими звездами, но вся окрестность виднелась совершенно явственно; только все предметы, горы, леса, бездонные низменности, скалы — все приняло неопределенные, фантастические формы, таинственные очертания, и как бы тонуло в необъятном пространстве прозрачного, темно-фиолетового тумана. Картина производила потрясающее впечатление. В это же время, такая несвоевременная, чуждая обычному порядку и виду тьма произвела страшный переполох в царстве животных: птицы как одурелые суматошились, шныряли с криком, карканьем, ища свои потерянные ночные приюты; с подножия горы до нас доносились отчаянные мычания, блеяния, ржания, хрюкание пасшихся стад, с аккомпанементом заунывного воя собак. После мы узнали, что и люди в поселении и деревнях, хотя предупрежденные о предстоявшем затмении, подверглись однако не менее животных паническому страху: многие прятались, молились, падая на колена, или в немом ужасе ожидали своего последнего часа, в уверенности, что это настало светопреставление.
