— И прекрасно! — обрадовался Тоштамур — я сейчас же возьму быка за рога и отдам его муфтию; скажу ему: на, вот, возьми своего быка, и пожалуйста отстань от меня!
Такой неожиданный результат их диспута крайне озадачил мирзу и рассмешил нас всех. Тоштамур был очень доволен тем, что привел в смущение своего антагониста и так удачно отвязался от него; даже, казалось, он как будто предвкушал будущее, уже упроченное торжество своей находчивости на страшном суде. В этот же вечер, в разговоре, у него спросили, сколько у него жен. «Три жены» — объявил он. При этом выразили удивление, как он может уживаться с тремя женами, тогда как у нас, европейцев, и с одною не всегда уживаются, а от трех жен обыкновенно приходится вешаться, что доказывается даже всем известною баснею о Троеженце.
— Ничего, — возразил Тоштамур: — мне хорошо с моими тремя женами, потому что когда одна меня бьет, две другие всегда заступаются.
Вообще этот Ворчалинский герой — прекурьезный татарин[103].
В августе месяце я с зятем и частью моего семейства совершил маленькое путешествие в урочище Дарачичаг, летнее пребывание Эриванских чиновников, о коем упоминал выше. На берегу Гокчи пересел в шлюпку и снова проехался по озеру; заезжал в армянский монастырь на скале Севанго. В Дарачичаге я провел несколько приятных дней. Осматривал уже знакомые и еще незнакомые окрестности, древние церкви, хотя запущенные, с обрушившимися куполами, но любопытные по красивой отделке и прочному построению, интересовавшие меня так же, как и в первый мой сюда приезд; ездил в Караван-Сарай, откуда любовался издали видом Арарата, и с удовольствием дышал чистым, легким воздухом всей этой здоровой местности. Через неделю мы возвратились обратно в Гергеры.
Здесь я окончил и отправил к князю Воронцову проект нового преобразования управления государственными имуществами в Закавказском крае. А в половине сентября мы собрались в дорогу и расстались с Гергерами. Воропаев с своими офицерами устроил нам торжественные проводы до самой Каменки, где прощальный обед с разливным морем шампанского продолжался так долго, что мы едва к вечеру успели выбраться в дальнейший путь.
На третий день мы расположились на отдых в колонии Екатериненфельд, где дела меня задержали более двух недель. Колония это хорошая, жили мы в ней спокойно и удобно. Во время нашего пребывания в ней произошли два трагических случая: на площади, пересекающей главную улицу, в канаве, где не было и на пол-аршина воды, утонула маленькая колонистская девочка; а вскоре затем один немец, домохозяин, наработавшись в своем саду, прилег под деревом отдохнуть и крепко заснул. К нему тихонько подкралась гиена, забравшаяся в сад, и откусила у него нос. Бедный немец, страшно обезображенный, едва не истек кровью. Здесь везде эти гадкие звери водятся во множестве, так же как и шакалы, вой которых по ночам напоминает пронзительный детский крик или плач.
Из Екатериненфельда мы переехали в Елисабетталь, откуда мое семейство возвратилось в Тифлис, а я заехал еще в Мариенфельд, где оставался до конца октября, главнейшие по причине там устраиваемой и никогда не устроенной надлежащим образом иорской канавы.
По приезде в Тифлис, мне не пришлось там долго засиживаться; в течение короткого времени, я сделал еще несколько поездок по служебным надобностям. Под конец года, кроме обычных моих многочисленных кабинетных занятий, в нашем совете также накопились довольно важные дела. Между прочим, 14-го ноября у нас происходило продолжительное заседание под председательством наместника, для обсуждения об открытия Эриванской губернии.
Первые дни начавшегося 1850 года ознаменовались получением Высочайшего утверждения об уничтожении в Закавказском крае палат государственных имуществ и об учреждении при главном управлении, под названием «экспедиции» — вроде министерского департамента, управляющим коего назначен я. Много в начале было мне хлопот, много представлялось затруднений при введении нового преобразования; не менее того возникло по сему случаю всяких говоров и толков на разные лады. Однако экспедиция была торжественно открыта, и дела пошли вновь установленным порядком.
Могу сказать по совести, что все зависевшее от меня к основанию лучшего устройства в новом ходе дел я сделал. По успех хорошего и точного пополнения моих распоряжений от меня не зависел, потому что исполнителями на местах были уездные начальники, непосредственно подчиненные губернаторам. Я мог иметь только ближайшее влияние на улучшение быта и организации русских поселенцев, а также на устройство водопроводов и водворение хотя некоторого начала порядка в управлении и пользовании лесами.
Натурально, служебные мои занятия сравнительно с прежними удвоились, заботы по различным частям управления во множестве прибавились, особенно при первых, вступительных шагах деятельности новообразованного учреждения. Тогда же, в самом его начале, я имел неприятность открыть плутовскую стачку двух из моих подчиненных чиновников, которых до того времени считал вполне благонадежными. Произошло это совершенно случайно. В одно воскресное утро чиновник, находившийся при мне с давних пор, еще из Астрахани, разбирал на моем письменном столе пакеты и деловые письма, полученные в тот день, распечатывал и читал их мне вслух, не заглядывая на адресы. В числе бумаг попалось письмо, адресованное в канцелярию экспедиции государственных имуществ, писанное чиновником, заведовавшим многими значительными раскольничьими поселениями, к другому чиновнику, служившему в моей канцелярии. Письмо обнаруживало самым несомненным образом переписку их между собою и раскольниками о том, каким образом помогать последним в приписке и укрывательстве приходящих к ним беглых их собратий, разумеется, за хорошую плату. Это открытие тем прискорбнее подействовало на меня, что оба чиновника по способностям, усердию и добропорядочности, выказываемыми ими доселе, считались мною одними из лучших в составе моего ведомства и были таким же образом зарекомендованы мною князю-наместнику, пред которым я был поставлен теперь в самое неловкое положение. Мне самому было очень досадно и совестно, что я мог так ошибиться в людях и своей ошибкой ввести в заблуждение других Я, счел своей обязанностью довести это обстоятельство до сведения князя; безотлагательно доложил ему о случившемся, представил обличительное письмо и просил извинения в моем промахе.
Князь Михаил Семенович спокойно меня выслушал, поглядел на меня как бы с легким удивлением, махнул рукой и улыбаясь сказал:
«Вот нашли еще в чем извиняться! Со мною столько случалось таких историй, что я и счет им потерял. Я так привык к подобным открытиям, что давно уж сделался к ним совершенно равнодушен. Удивляюсь, как вы еще можете принимать это к сердцу. Разве можно узнать человека, пока он сам не проявит себя?».
Это справедливое рассуждение, результат глубокого житейского, практического опыта, немного успокоило меня относительно воззрения князя по этому поводу. Но хотя я сам, конечно, испытал на своем веку не мало такого рода сюрпризов и по совести никак не мог считать себя ответственным за них, все же, к сожалению, не успел еще приобрести настолько философской мудрости, чтобы принимать их с таким же бесстрастием и спокойствием; они всегда более или менее смущали меня.
Ранней весной Тифлис находился в ожидании нового, еще невиданного им зрелища: открытия первой в стране сельскохозяйственной, промышленной выставки произведений и изделий края, возбуждавшей большой интерес и любопытство публики. Князь Воронцов отнесся к этому делу с полным сочувствием, а потому для устройства его было оказано всевозможное содействие и помощь. Выставка открылась в марте. Она вышла очень удачна для первоначального опыта в этом роде. Я с удовольствием несколько раз осматривал ее, особенно сельскохозяйственный отдел, составлением которого занимался, по поручению князя, зять мой Ю. Ф. Витте. Всю же выставку вообще устраивал приехавший в прошлом году из Петербурга к Воронцову тайный советник барон Мейендорф, человек образованный, но необыкновенно плодовитый прожектёр, а вместе с тем превеликий фантазер. Он пробыл в Тифлисе несколько лета, которые посвятил исключительно на измышление разных глубокомысленных предприятий, оказывавшихся, за немногими исключениями, одни несостоятельнее других. Между прочим он уговорил князя Воронцова основать пароходство на Куре и многие хозяйственные заведения в больших размерах. Все эти плоды подвижного воображения барона Мейендорфа поглотили много денег, и все они, еще до выезда его из Закавказья, успели совершенно уничтожиться, как бы разлететься прахом. Из множества его проектов, иные кажется могли бы примениться практически, но в общей массе, они провалились все одинаково бесследно. Не знаю, отчего именно это произошло; по его ли единственно вине, или по недостатку терпения, настойчивости и умения выбирать способных людей со стороны главного начальства; а думаю, что все вместе.
