Жена его, Александра Николаевна, чрезвычайно симпатичная женщина как наружностью, так и душою, до замужества своего слыла самой красивой девушкой в Тифлисе, и хотя была дочерью неважного провиантского чиновника Мезенова, но во время управления краем генерала Головина генеральша Головина особенно дорожила присутствием на всех своих балах девицы Мезеновой, как украшением своего общества. Когда мы познакомились с Воропаевыми, их довольно большая семья состояла кроме их двоих с двумя малолетними детьми, из ее отца, матери и трех братьев. В самое короткое время все они вымерли, за исключением старушки матери и детей. Точно что-то роковое преследовало это семейство. Первым умер отец, старик Мезенов; вскоре потом умер в Гори Иван Васильевич Воропаев, от горячки, оставив семью почти без всяких средств. За ним последовал от чахотки старший из братьев Воропаевой, молодой человек, только что окончивший курс Московского университета, служивший в канцелярии наместника, надежда и опора матери и сестры. Потом скончалась от чахотки же Александра Николаевна Воропаева, едва перешедшая за тридцатилетний возраст; а через несколько месяцев умер второй ее брат, офицер, от тифа. Третий брат, по выходе из корпуса, служил офицером в Симбирске. Не прошло года после последней смерти, как все газеты наполнились описаниями страшных пожаров, свирепствовавших в Симбирске, истребивших большую часть города. Народ волновался, подозревая поджоги, и доискивался поджигателей. В числе различных эпизодов бедствия, газеты передавали и такой случай: горела одна из улиц, собравшиеся толпы мрачно смотрели на гибель своего города. Тут же стояли два офицера, разговаривая между собою; один из них засмеялся. Из толпы раздался крик: «Смотрите! Мы погибаем, а они смеются! Это и есть наши злодеи-поджигальщики. В огонь их!» — Толпа бросилась к офицерам, один из них успел вырваться и убежать, — именно тот, который смеялся; он оказался поляком; другого схватили и кинули живьем в самое жерло пылавшего пламени. Сгоревший офицер был прапорщик Мезенов, последний сын старушки матери, пережившей всю свою семью.
Из числа лиц, извещавших нас в это лето, самым замечательным был упомянутый выше агалар Тоштамур, зажиточный Александропольский татарин, прапорщик милиции и вместе с тем знаменитый разбойник. Может быть, он сам лично и не разбойничал, но во всяком случае, по репутации, за ним незыблемо установившейся, считался весьма влиятельным лицом в разбойничьей сфере, что однако нисколько не стесняло его свободы и не мешало его хорошим отношениям с властями. Вероятно прямых улик не открывалось, а дело мастера боялось. Познакомившись с моим сыном и зятем на охоте в Ворчале, он прибыл сюда с целым своим кочевьем, водворившимся неподалеку от Гергер, в красивой долине, с целью отдать им визит. К тому же он был большим приятелем с нашим мирзой Абдаллой, честным и строгим мусульманином. Ага Тоштамур устроил для нас увеселительное празднество в кочевье, очень занимательное и забавное, особенно для моих внуков, но окончившееся для нас весьма неблагополучно, вследствие несчастного случая с моим сыном. Мы отправились туда с утра всей семьей, с Воропаевыми, батарейными офицерами, большой компанией, и провели там целый день до позднего вечера.
Тоштамур хотел отличиться и задать пир на славу: навез с собою или выписал всяких местных татарских музыкантов, скоморохов, канатных плясунов, фокусников, акробатов, которые целый день представляли перед нами всяческие фарсы и штуки, под аккомпанемент неумолкавшей зурны, бубнов и дикого для непривычных ушей азиатского пения. Обедали в кибитках на разостланных коврах. Угощение, конечно, туземное, преизобиловало бараниной во всевозможных видах, а также сластями и конфектами, по обычаю восточных кондитерских, на бараньем жире. День прошел для нас шумно и оригинально. На возвратном пути, уже в поздние сумерки, мы ехали на линейках, а часть публики верхом, в том числе и сын мой Ростислав. Лошадь его, испугавшись чего-то, понесла; дорога шла косогором по склону горы, скопанной по окраине прилегающей к дороге; стараясь остановить лошадь, сын мой круто повернул ее в гору, рыхлая земля осунулась под ее ногами, и лошадь со всего размаха повалилась на землю боком. Седло было азиатское, с широкими медными стременами: при падении, левая нога Ростислава проскользнула внутрь стремени и, придавленная всею тяжестью лошади, была ужасно изранена острым краем стремени, глубоко вонзившимся в тело и содравшим кожу, более чем на четверть, ниже колена. С большим усилием он выдернул ногу из-под лошади, пытался встать, но не мог, и трава около него мгновенно обагрилась кровью, ручьем текшею из раны. Все это произошло на наших глазах. Можно себе представить, как мы были перепуганы и каково нам было смотреть на это.
Спутники сына моего, подоспев к нему, подняли его, кое-как перевязали рану и, усадив с нами на линейку, привезли домой. Доктор нашел рану очень опасной, а чрез несколько дней объявил о необходимости отнять ногу из опасения антонова огня; но сын мой, по счастью, не согласился на операцию, предпочитая лучше умереть, нежели лишиться ноги. Не доверяя медицинскому искусству доктора, он решительно устранил его от себя и начал лечиться у фельдшера, казавшегося ему благонадежнее. К великой нашей радости, эта сильно тревожившая нас мера оказалась вполне удачной, и хотя Ростислав пролежал в постели почти шесть недель, но, слава Господу, рана совершенно закрылась, нога окрепла, и здоровье его восстановилось по прежнему.
С этого времени началось мое знакомство с Тоштамуром, продолжающееся до сих пор. Приезжая в Тифлис, он всегда является ко мне, так же как и в Александрополе, когда мне случается заезжать туда. Разговор его, не лишенный своего рода остроумия и юмора, иногда бывает очень забавен. Однажды в Александрополе он пригласил меня к себе на обед. Я вообще не большой охотник до званых обедов, а тем более до татарской кухни; но, не желая обидеть почтенного агалара отказом, принял его приглашение; однако в трапезе его участвовал очень ограниченно, из опасения за свой желудок. Чрез несколько времени потом, уже в Тифлисе, я узнал от нашего мирзы Абдаллы, что Тоштамур тогда для этого обеда украл быка у своего собственного Александропольского муфтия. А муфтий у мусульман-шиитов высокое духовное лицо, в роде архиерея. В первый затем свой приезд в Тифлис, Тоштамур пришел к нам в гости. После обеда, за кофеем, разговор между прочим коснулся религиозных предметов, именно насчет магометанского учения о страшном суде. Мирза Абдалла, очень набожный шиит, считавший себя великим богословом, рассказывал, что на страшном суде будут судиться первыми и строже всех других мусульмане, а затем уже все прочие; что там будут присутствовать не только все люди, но даже все звери, все животные; что все жившее и дышавшее с сотворения мира предстанет на суд пред лицом Аллаха. Кто-то из присутствовавших спросил Тоштамура, боится ли он этого суда.
— Что мне бояться! — храбро возразил он, — вовсе не боюсь. Что я делаю такое, чтобы мне бояться?
— Что делаешь? — воскликнул в увлечении мирза: — ты разве святой? И святые будут бояться, а ты кто такой? Мало ли ты делаешь каких дрянных дел на свете.
— А что я делаю? Ну, скажи, что я делаю?
— Да вот хоть, например — продолжал, подумав, мирза, — помнишь, как ты в Александрополе для обеда эрнала (генерала) украл у нашего муфтия быка?
Агалар немножко сконфузился, — не от кражи быка, а ему сделалось неловко, что я теперь узнал, что он меня потчевал краденым быком. Но он сейчас же оправился.
— Ну, что же что украл? Ну, и украл, — что ж за важность!
— Да ведь это большой грех — важно доказывал мирза: — если у простого человека, так ничего, а у муфтия нельзя. Муфтий будет жаловаться самому Аллаху, скажет: я твой слуга, а вот Тоштамур меня обидел, украл моего быка; накажи его за это.
— А я скажу, что это неправда, что муфтии врет.
— Не можешь сказать — горячился мирза, — тут же будет и сам бык! Бык скажет Аллаху: да! это правда, я бык Александропольского муфтия, Тоштамур меня украл и зарезал для обеда эрнала.