На всем протяжении осмотренного мною пространства, нашлось достаточно свободных мест для новых поселений, вследствие того, что эти земли большею частью или вовсе никому не принадлежали, или ими пользовались татары, имевшие уже и без того в избытке отведенный им надел.
Особенно замечательна долина Мазрачайская, превосходная по местоположению, доброкачественности земли и изобилию вод. В ней приблизительно находится по крайней мере пятьдесят тысяч десятин плодородной, прекраснейшей земли, а ею пользуются всего двадцать одна деревня, в 568 дымов армян и татар. Но занятие этой земли, в виду предстоящих поселений, было отложено до генерального обмежевания земель в Закавказья; и главнейшие потому, что в то время не предвиделось еще прибытия в большом количестве новых русских переселенцев. Все это пространство не имеет лесной растительности, за исключением можжевелового кустарника, который здесь растет большими деревьями, сажени в две и более вышины.
Эта прекрасная Мазрачайская долина остается и теперь. (1867-й год) в том же положении, как была в 1849 году. Генеральное межевание земель за Кавказом едва ли кончится и чрез пятьдесят лет, а тем временем татары конечно найдут средства занять эти земли своими бесполезными аулами. Кажется, что хоть несколько значительных участков из пустопорожних земель можно было бы обмежевать преимущественно пред другими, именно с целью неизменного предположения о заселении их русскими или другими переселенцами, кои были уже оседлыми на прежних местах жительства. Мера весьма желательная, но, к сожалению, не всегда делается то, что желательно для истинной пользы.
Князь Воронцов имел намерение учредить на Гокчинском озере небольшое пароходство. По этому поводу производились изыскания средств и удобств к приведению в исполнение благой мысли, но они остались без последствий. Нет сомнения, что это предприятие вполне осуществимо, но дело в том, что по устройстве пароходов им надо дать какую-нибудь производительную деятельность, а для этого необходимо оживление береговой местности по обеим сторонам озера населением не только трудолюбивым, но и промышленным. Об этом следовало бы позаботиться прежде всего, ибо иначе пароходы будут совершенно бесполезны; некого и нечего было бы перевозить. Совсем другое бы последовало, если б, например, Мазрачайская долина была населена предприимчивыми и смышлеными жителями: они могли бы более усилить и увеличить доставление в Тифлис жизненных потребностей, и тем самым удешевить ценность их в этом дорогом городе.
Таким образом, подвигаясь по берегу озера, я достиг до того пункта, где, по причине природных преграждении, крутых и высоких скал, прилегающих к самому озеру, не представляется уже удобств для новых поселений. Я повернул в Елисаветпольский уезд, к находящейся в десяти верстах от Гокчи молоканской новой деревне Михайловке, которую нашел довольно устроенной и обстроенной, откуда направился чрез Торчанское ущелье по новой дороге, сперва на Дилижанский тракт, а потом, чрез селение Караклис, Шогалинский лес (где некогда была проведена повозочная дорога, впоследствии запущенная до невозможности) и перевалом чрез гору Безабдал, до военных поселений Гергеры и Джелал-оглу, названный русскими Каменкой.
Осмотрев урочище Гергеры, я нашел их по красивому местоположению, умеренному климату и другим условиям довольно подходящим убежищем для спасения от Тифлисских жаров, и потому решился принять любезное предложение тамошнего батарейного командира, подполковника Воропаева, провести в Гергерах лето с моей семьей. Покончив с этим делом, я проехал чрез молоканские, татарские и немецкие поселения обратно к Тифлис, куда прибыл 4-го июня. По температуре, тогда преобладавшей в Тифлисе, он уже обратился в раскаленную духовую печь, что с первых же дней подействовало вредно на мое здоровье, не переносившее чрезмерного жара, и потом мы, не теряя времени, начали готовиться к летнему переселению в Гергеры. На этот раз мы не могли отправиться одновременно все вместе, но причине болезни дочери моей, Екатерины, увеличившей нашу семью рожденьем третьего внука, Сергея[102]. Жена моя с зятем остались при дочери до восстановления ее здоровья, а я, тотчас после крещения новорожденного внука, взяв и его с собою, со всей остальной семьей поспешил выбраться из Тифлиса. В этот же день разразилась сильная гроза с продолжительным проливным дождем, наделавшим нам в пути много затруднений и неприятностей; главнейшее из них было разлитие речки Алгетки, чрез которую переезд оказался очень опасным, и мы почти сутки должны были дожидаться у моря погоды на грязной станции Коды. Затем, непролазная грязь, испорченные, и без того скверные каменистые дороги увеличивали еще более трудность нашего странствия, и, не смотря на то, что мы еле тащились шагом, экипажи наши ломались, фургоны, в которых ехали наши люди, опрокидывались, и мы беспрестанно подвергались весьма серьезным опасностям. Наконец, на четвертый день к вечеру, уставшие, измученные, мы кое-как доплелись до Гергер, где нас встретил Воропаев и препроводил в чистый, поместительный дом, назначенный для нашего жительства. Там мы нашли уже ожидавший нас самовар со всякими съедобными принадлежностями к чаю, и последовавший за тем сытный ужин, которыми остались особенно довольны мои утомленные дети и внуки.
Дурная погода с грозами и дождями продолжалась и здесь, но уже мы считали за благополучие для себя, что отделались от безобразной дороги. В Гергерах вообще климат бурный, сырой, почва болотистая, что хотя не представляет удовольствия для летней, дачной жизни, но все же предпочтительнее гнетущего, удушливого зноя. Чрез три недели к нам присоединились и остальные члены нашего семейства — жена с дочерью и зятем, воспользовавшиеся первою возможностью вырваться из Тифлисского пекла.
Лето в Гергерах прошло для нас приятно и разнообразно. Утро я проводил, как всегда, в занятиях делами; после обеда устраивались ежедневно, за исключением дурной погоды, большие прогулки пешком, на линейках и верхом по окрестностям, большею частью в живописное Безобдальское ущелье. Для меня достали отличную, спокойную лошадку из породы имеретинских иноходцев, так называемых бача, и я часто ездил верхом, что было полезно для моего здоровья. Ко мне постоянно приезжали из разных мест чиновники по делам, также хорошие знакомые, гостившие у нас по нескольку дней; приходили местные артиллерийские офицеры и Воропаев с женой, приглашавшие и нас беспрестанно к себе, — так что в обществе у нас недостатка не было. Но вечерам составлялись партии в бостон и в преферанс. Сын мой с зятем ездили несколько раз на охоту в Борчалинское кочевье, где познакомились с известным в то время в крае агаларом Тоштамуром, который устраивал для них эти охотничьи забавы. Их всегда сопровождал проживавший тогда у нас ученый Александропольский мирза Абдал Таймураз-оглы, которого мой сын взял к себе, чтобы учиться татарскому языку.
Главным образом мы были обязаны приятностью нашей жизни в Гергерах сердечному радушию и гостеприимству Воропаевых, которые усердно заботились о доставлении нам всех зависевших от них развлечений и удовольствий. Они оба были прекрасные люди. Иван Васильевич Воропаев, заслуженный, отличавшийся в битвах с горцами офицер, Георгиевский кавалер и вместе с тем добродушнейший человек, имел одну непобедимую, фатальную слабость: неустрашимый со всякими врагами и супостатами, он страшно боялся мышей. При одном слове: мышь — он менялся в лице и начинал лихорадочно дрожать, а при виде ее положительно падал в обморок. Этот панический страх мышей доводил его иногда до самых эксцентрических выходок, чрезвычайно поражавших своей неожиданной странностью. Впоследствии он был переведен батарейным командиром в Гори, и на первых же порах проделал такой казус, который долго оставался памятен Горийским жителям. По приезде его к новому месту назначения, все офицеры его батареи собрались представляться в первый раз своему начальнику. Воропаев бодро вошел в приемную, стал перед офицерами, и вдруг побледнел как полотно, весь затрясся, выхватил из ножен шашку, вскочил на стул, потом на стол и, закрыв одной рукою глаза, другою стал отчаянно махать шашкой во все стороны. Предстоявшие офицеры, до крайности ошеломленные таким необыкновенным явлением, разумеется, не могли себе его объяснить ничем другим, кроме припадка внезапного умопомешательства нового командира. Сцена продолжалась довольно долго, Воропаев совершал весь этот маневр в полном безмолвии, по той причине, что у него от избытка ужаса пропал голос. Наконец все разъяснилось тем, что Воропаеву послышалось, будто в углу комнаты скребется мышь.