Мурзик встал на ноги, закурил сигарету и вдруг, вспомнив что-то, резко сел обратно.
— Слушай, Петруха, — сказал он. — Давай вскроем твой пластиковый пакет. Ведь интересно, что один поп другому пишет. Все равно мы в Донецк никак не попадем, потому что сдадимся луганской милиции… Здесь же, в Донбассе, все русские охохлячились до крайности. Типа: моя хата с краю — ничего не знаю. Донецкая республика существует отдельно от Луганской. Даже ежу понятно, что воевать лучше вместе. А здесь — каждый на себя одеяло тянет. Вон, Крым проявил единство, уже в составе России. Попробуй, тронь, не то, что без зубов, без яиц останешься… Поэтому, сдавшись луганским колхозным пацанам, ты в Донецке никогда не окажешься. В связи с этим предлагаю вскрыть конверт, иначе его отберут при обыске и ни ты, ни я ничего не узнаем…
Петро с досадой вспомнил, что проговорился Мурзику о конвертике еще месяц назад. Тогда можно было купить водку где угодно, и они с грузином крепко пили по какому-то не совсем ясному поводу. Но теперь доводы Мурзика были убедительны, и Москалюк решил поддаться им.
Тем более, он еще в Киеве, перед отправкой в зону так называемой антитеррористической операции, говорил отцу Пафнутию, что может не попасть в Донецк, так как не знает, куда его пошлют. На что Пафнутий заявил, что Донбасс маленький и оказаться в Донецке можно запросто. Надо только чаще стрелять и смелее бегать в атаки…
Петро достал из кармана пластиковый конвертик. Мурзик тут же отобрал его и заявил:
— Дай я! Вскрывается с легкостью.
Он вытащил из кармана складной нож и отрезал им одну из кромок. Москалюк выхватил у него из рук уже открытый конвертик и достал из пластика сложенный вчетверо лист обычной бумаги. Мурзик, жадно блестя глазами, тут же навис головой над разворачиваемым листом. Петро посмотрел в бумагу и обомлел. По всей поверхности листа в цветном изображении красовался его зад с выгравированным на нем американским флагом. Внизу страницы корявым почерком было написано: «Серапиоша! Видал, как ныне паства развлекается?».
Мурзик заржал как конь. Петро же испытал испуг. Он сел на подсумок и отбросил в сторону ненужный более листок. У него тут же возникла догадка, что дрянной отец Пафнутий воспользовался его моральной незащищенностью во время исповеди с последующим сниманием штанов, и подло сфотографировал объект исповедования с помощью мобильного телефона. В голове брезжила лишь одна спасительная мысль — Мурзик не знал, что на листке отпечатан именно зад Петро.
Грузин подобрал листок и, разглядывая его, веселился от души. Он, смеясь, говорил:
— Вот как люди развлекаются! Это какой же педик поделился своим сокровищем с попом? И именно этот снимок твой хваленый отец Пафнутий велел передать какому-то священнику в Донецке? И ты хранил его как самое дорогое на свете? Ха-ха-ха! Вот это клоунада! Погоди, как там зовут этого получателя? Отец Серапион? Отличное змеиное имя! Я всегда знал, что попы — те еще юмористы!
Мурзик продолжил хохотать, хлопая руками по своим тощим коленкам. Петро, совсем неожиданно для себя, присоединился к нему. Они смеялись хором. До слез. До икоты. И в эти минуты Москалюк вдруг понял, что флаг на ягодицах совсем не повод для того, чтобы чего-то постоянно бояться. Нужно просто быть собой. И все. И никакое ущербное состояние тела не сможет мешать жизни. И не надо сетовать на какой-то немодный в нынешнее время аккордеон или ненужную профессию астронома. Надо просто жить. Жить в мире с собой и другими людьми…
Петро спросил:
— Когда сдаваться будем?
— Завтра, — ответил Мурзик.
— Может, лучше сейчас перебежать?
— Не, в темноте грохнуть могут. Подумают, что разведчики.
Мурзик похлопал себя по карманам и опять вопросительно взглянул на Москалюка. Петро достал многострадальную пачку и выдал приятелю сигарету, не забыв при этом себя.
Грузин, затянувшись, сказал:
— Завтра они начнут наступление. Сначала перебабахают наши позиции «Градами», а потом тихонько, излишне не нарываясь, пойдут пешком. Они не боятся погибнуть, и потому в ближнем бою имеют преимущество. Им деваться некуда. Если ваше бандеровское воинство победит, то им — не жить. И они это прекрасно понимают. И понимают то, что не жить их семьям. Поэтому сражаются до последнего человека. Это их земля. И они либо умрут, либо будут жить так, как им хочется. Я им сочувствую. Но все они слишком, как бы это выразиться, шепелявы, что ли…
— Что ты имеешь в виду? — спросил Петро.
— А то, что они сражаются по понятиям. Война — не зона с шестерками, паханами, вертухаями и петухами. Война не терпит понятий. Когда русские долбили Чечню, у них взрывались дома (причем в самой Москве), захватывались заложники, короче — гибла масса гражданских людей. А здесь? Хоть одно здание взорвалось во Львове или в том же Киеве? Хоть один кинотеатр был захвачен? Нет. Потому что донбасские люди бьются за свою землю и за свой жизненный уклад только дома, и с мирными гражданами не воюют. И вы их называете террористами? Они хоть одну больницу захватили? Или школу? Я в свое время воевал в Африке… Еще кое-где… Короче, такого бардака как здесь, я нигде не видел. И не хочу в нем больше участвовать. Деньги — деньгами, а совесть — совестью. И не надо говорить, что у наемников этой совести нет. Дудки! Поэтому, когда завтра они пойдут в наступление, я лягу на дно окопа и буду петь «Сулико». А потом выброшу автомат из траншеи и подниму руки.
— Так наемников нигде не любят, — сказал Петро. — Не боишься получить пулю в лоб сразу?
— Дурак ты, Петя, — произнес Мурзик. — В нашей ситуации лучше быть наемником, чем таким как ты, стреляющим в свой собственный народ. И не надо мне рассказывать, что украинцы чем-то отличаются от русских. Что, у вас один орган для размножения, а у них два? Или вы друг друга не понимаете в языковом плане? Да весь юг России на суржике балакает!.. Еще неизвестно, кого помилуют, тебя или меня. Хотя, если честно, то нам обоим светит профит. Говорят, что военнопленных используют для восстановления разрушенных городов. Ну ничего, поработаем всласть. Вот только после обмена пленными я в вашей сраной Украине больше и часа не останусь. Улечу куда-нибудь в Уганду, слава богу, паспорт у меня болгарский, евросоюзовский… До сих пор не могу понять, как это меня сподобило подрядиться к вам? Ох, и идиот же я был!
Петро, усмехнувшись, ничего не сказал. Рука его потянулась за фляжкой, которую он положил ранее справа от себя, но уперлась в бронежилет, стоявший торчком возле стенки траншеи. Мурзик, проследив взглядом за этим движением, поинтересовался:
— Кстати, а откуда у тебя взялся русский бронежилет шестого класса защиты?
— Пятого, — поправил его Петро, доставая фляжку из-за бронежилета.
— Все равно. Классная шкура! Неужели тебе его выдали?
— Ага, как же, — злорадно усмехнулся Москалюк. — Я же не наемник, а доброволец. Это вам вон, все американское бесплатно выдают, даже ботинки…
— Так мой американский жилет хоть и высшей, четвертой категории, все равно твоему даже в подметки не годится!.. Постой-постой, что ты там про бесплатно говорил? — грузин напрягся. — Ты хочешь сказать, что, будучи добровольцем, покупал снаряжение за свои бабки?
Воспоминание обожгло Петро противной тоскливой волной стыда. Он вспомнил, как их, героев майдана, добровольцами записавшихся в только что организованную национальную гвардию, привезли в зону антитеррористической операции, проводимой новым правительством в Донбассе. Несмотря на то, что до этого их обучали целый месяц в мотострелковом учебном центре, обмундировать до конца так и не успели. Кроме автомата с магазинами, выданного еще в Киеве во время революции (это был старенький АКМ с нескладывающимся деревянным прикладом, в народе именуемый «веслом»), добровольцев удосужились одеть в новую форму, но об обуви — то ли забыли, то ли на эту часть обмундирования не хватило денег. Петро, например, был обут в простые кеды белого цвета. А про бронежилеты вообще речи не стояло.
