Когда Тоня приходит на геометрию в восьмой, то застает такую сцену: Генка со шпагой в руке вскочил на учительский стол и отбивается сразу от троих. Правая рука его в крови. Волосы сбились на глаза. Шпага у него металлическая, острая, поэтому его противники, размахивая своими деревянными, держатся на почтительном расстоянии. Заметив Тоню, они стремглав мчатся к своим партам. Генка испускает торжествующий вопль:

— Горацио, они бегут!

В пылу сражения ему кажется, что это он обратил их в такое стремительное бегство.

Тоня стоит в дверях и ждет. Класс уже на ногах и притих. Генка замечает это последним. Он спрыгивает со стола, бежит на свое место, торопливо сует шпагу под парту.

— Зарепкин, — говорит Тоня, — вытри стол.

Генка некоторое время колеблется — послушаться или нет. Затем идет к учительскому столу и смахивает рукавом следы пыльных подошв.

Тоня раскрывает классный журнал.

— Копылов, к доске.

Митя шагает через класс, стуча грубыми рабочими ботинками. Лицо его еще горит возбуждением рукопашной схватки.

— Докажи обратную теорему о свойствах вписанного четырехугольника.

Митя берет мел, внимательно рассматривает его, как будто в нем есть что-то замечательное.

— А может, прямую?

— Нет, обратную.

Митя озадачен. Прямую теорему он еще с грехом пополам доказал бы.

— Сформулируй теорему.

Легко сказать! Вчера с Генкой они смотрели три сеанса подряд: один детский и два взрослых. А утром, до школы, в кузнице мастерили шпаги. Шпаги вышли на славу.

Копейка шепчет, вытягивая губы трубкой:

— Если в четырехугольнике…

Ага, вспомнил!.. Митя кивает ей, все, мол, в порядке и, набрав воздуху, выпаливает:

— Если в четырехугольнике сумма двух противоположных углов равна ста восьмидесяти градусам, то во всякий треугольник можно вписать окружность.

— Винегрет, — говорит Тоня.

Митя удивлен. Ребята хохочут.

— Ничего смешного, — хмурится Тоня и выводит против фамилии Мити большую жирную двойку.

— Тухватуллина!

Копейка формулировку знает, но доказательства не учила.

— Почему? — спрашивает Тоня. — Тоже кино?

Копейка молча кивает.

— Садись, два. К доске Зарепкин.

Зарепкин лениво приподнимается из-за парты:

— Не учил.

Это еще двойка. Затем еще и еще. Неужели так-таки никто и не учил?

Тянет руку один Мамылин — он-то не был в кино. И не тянет, а поставил руку на локоть, и она торчит, как неживая.

Тоня скользит по фиолетовому столбику фамилий.

— Батурина!

Вся надежда на Веру. Если эта ответит, то опрос можно прекратить и поток двоек кончится.

В классе тихо. Все с жадностью впились в учебники. Вера останавливается около учительского стола и пытается припомнить то, что только сейчас прочла.

— Если в четырехугольнике сумма двух противоположных углов равна двум де… Двум де… Если в четырехугольнике сумма двух… сумма двух…

— Буксовочка, — флегматично замечает Генка.

Вера знает, что сейчас получит двойку, но не расстраивается. Какие это пустяки по сравнению с тем, что произошло в Эльсиноре. Ей даже не обидно, что учительница сердится. Вера на ее месте тоже бы сердилась, а Антонина Петровна на Верином месте тоже все бросила бы и пошла в кино. А после кино кому же захочется готовить уроки?!

— Тебе-то что помешало?

— Принц датский, — доносится с задней парты.

Опять смех. Тоне он кажется дурацким. Она не замечает, что в классе наступил тот перелом, когда никому уже ничего не страшно, а только смешно. Нужно бы и самой засмеяться. Давно пора, но сегодня она не может.

Она захлопывает классный журнал.

— Бездельники!

Берет линейку, циркуль и идет из класса. Этого никто не ожидал. Антонина Петровна — такая тихая и вдруг! Первым приходит в себя Генка. Он выскакивает со шпагой к доске и кричит:

— Горацио! Ко мне!

Около него немедленно оказывается Митя.

— Занимай оборону!

В это время Тоня входит в учительскую. Перед Хмелевым пачка сигарет. Тоня протягивает к ней руку.

— Можно?

Хмелев невозмутим.

— Берите.

«Черт меня дернул пойти в педагогический», — думает Тоня.

Большие настенные часы бьют четыре.

— До звонка еще далеко, — говорит Хмелев. — Я пойду в класс.

— Не надо.

Тоня взяла себя в руки. Она комкает в пепельнице недокуренную дымящуюся сигарету. Перед самой дверью восьмого она приостанавливается. Вся сжимается и напружинивается, как будто собираясь нырнуть с вышки. Берется за большую холодную ручку. Тянет ее к себе. Дверь не поддается. Она заперта изнутри. Тоня дергает ручку. Из-за двери слышится:

— Мя… у…

Это «мяу» сильно стилизовано, но все же можно узнать голос Зарепкина.

Тоня стучит в дверь.

— Откройте!

Из-за двери:

— Гав-гав!

Затем целый концерт звериных голосов. И хохот. Отвратительный обезьяний хохот. Подходит Хмелев. Прислушивается. Тоня хочет постучать еще раз. Он ее останавливает. Дожидается, когда шум утихает, и говорит громко:

— Мне нужен Зарепкин.

За дверью слышится:

— Генка, тебя.

— Юрий Николаевич.

— Не подходи.

И голос самого Генки.

— А? Вы меня?

— Геннадий, открой дверь! — голос Хмелева звучит совершенно обыденно, словно ничего особенного не произошло. Генка медлит. Слышно, как ребята перешептываются. Потом что-то гремит за дверью, и она открывается. Ребята кидаются по своим местам. Хмелев, дождавшись тишины, спрашивает:

— Как прошла репетиция?

— Какая репетиция?

— Концерта самодеятельности… в зоопарке.

Ребята смеются.

— Садитесь! — в тоне Хмелева ирония, но он не возмущен и не рассержен. Он оборачивается к классной доске. На ней мелом изображено фантастическое существо, прическа у существа Тонина, но вместо лица бульдожья морда с огромными, как у саблезубого тигра, клыками. Хмелев даже отходит на шаг, словно любуясь рисунком.

— А, пожалуй, не плохо… До Репина, положим, далеко, но получилось довольно страшно. Антонина Петровна, учтите: когда будете выпускать вашу «Бормашину» — Митя Копылов способный карикатурист, не забудьте о его таланте.

Митя недоуменно улыбается. Как Хмелев догадался, что это он?

— А ты, Геннадий, зайди после уроков в учительскую. Я запишу твой лай на пленку магнитофона. У тебя здорово получается. Можно подумать, что ты всю жизнь сидел на цепи… А теперь пойдемте, Антонина Петровна…

Хмелев пропускает Тоню вперед. Позади них тишина. В учительской он спрашивает:

— Но что же все-таки случилось?

Тоня кратко рассказывает. Хмелев недовольно хмурится.

— Плохо, очень плохо… Двойки ставить сумел бы и робот.

— Сумел бы.

— Только не требуйте извинений. Виноваты и они, и вы. Вы согласны?

— Согласна. Только что толку. Я думаю, в мороженщицы надо уходить.

Хмелев смеется:

— Это нужно было летом. А сейчас вы и на губную помаду не заработаете. — И дотрагиваясь до Тониной руки, прибавляет уже серьезно: — Не надо так. Жизнь — это не одноактная пьеса.

30

В воскресенье Тоня и Райка вставляют вторые рамы. В комнате становится глухо. Раньше слышно было, как деревья говорили с ветром, а теперь видно только, как они кланяются ему.

Покончив с рамами, девушки обсуждают свое житье-бытье. Прежде всего, они договариваются жить экономно. Зачем транжирить? Лучше на сэкономленные деньги съездить куда-нибудь летом, например, в Чехословакию. Готовить обед они решают по очереди. Неделю — одна, неделю — другая. Пол мыть — так же. В субботние вечера — кино, танцы, музыка, книги. И главное, чтоб ни слова о любви или о чем-нибудь таком. Никаких переживаний — основное в жизни энергия, здоровье, работа.

И снова наступают будни. В семь утра оглушительно звенит будильник. Тоня вскакивает с постели, включает репродуктор.

— Райка! Подъем!

Вместе делают утреннюю зарядку. Райка, разглядывая Тоню, замечает: