Затем Тоня пытается кухонным ножом откупорить банку с компотом. Получается это у нее неловко: нож срывается и ранит палец на левой руке. На левой — это ничего. Порез набухает яркой красной каплей крови. Тоня слизывает ее — завязать нечем, а идти на медпункт далеко — и снова берется за банку. Компот она перекладывает в глубокую тарелку, а банку споласкивает водой и ставит в нее рябину.

После этого она идет к двери и оглядывает стол, старается увидеть его глазами Бориса. В общем, получилось вовсе не плохо: вино, персики и рябина. Да, еще нужно нарезать колбасу и сыр. Тоня останавливается около окна. Не идет ли Борис? Вдруг он придет раньше, чем обещал?

Окно ее всегда радует. Оно во всю стену — с большими чистыми стеклами. Посмотришь в него — река и небо. По реке плывут пароходы и плоты, в небе — птицы. Если распахнуть створки, слышно, как в берег плещут волны. Похоже, что это шумит море.

Приближаются два часа. Тоня снова переодевается. На этот раз в свое выходное платье, причесывается, слегка подкрашивает губы. Если она делает это при Борисе, он насмешничает: «Нам нельзя ждать милостей от природы…»

И вот все готово. Теперь остается только ждать. Без пяти два. Тоня не отходит от окна. Облизывает пораненный палец. Теперь он болит. В окне небо, белые облака. Они движутся медленно-медленно, как само время.

2

Не люблю я ждать. А последнее время я, кажется, только и делаю, что жду. Он целыми днями занят, и, пока его нет, чего я только не передумаю. Мне и жалко его, потому что он с утра ничего не ел, и приходит мысль, что раз он не спешит домой, значит я для него ничего не значу, и боюсь, не стряслось ли с ним чего. В голову лезет всякая чушь, и мне самой стыдно своих мыслей. Смешно сказать, думаю даже о пионервожатой Ларе.

Лара — дочь председателя колхоза. Училась в Томске, в медицинском институте, потом бросила. Теперь она снова готовится, но уже в пединститут. А пока что ее пристроили в школе, чтобы у нее был педстаж и легче было потом поступить. Считается, что она готовится, но этого не заметно. Днем она в школе, а вечером на танцах в клубе.

Лара — блондинка с огромной прической, в которую она вплетает чужие волосы. Серые большие глаза, блестящие, словно лакированные, и грудь, как у Софи Лорен. Когда она хохочет, то едва не падает от смеха и хватается руками за собеседника. Для Лары все кругом свои, и она никого не стесняется, потому что знает, что она хорошенькая. А я терпеть не могу ее неестественной веселости, ее развязных манер и злюсь, если она говорит с Борисом, а когда доносится ее громкий смех, мне всегда кажется, что он с ней, и мне становится душно. Но я никогда не скажу Борису и вообще никому не скажу о своих первобытных чувствах. Надо как-то перетерпеть этот год, а потом она уедет в пединститут…

Обычно Борис возвращается поздно, когда я уже в постели. Он на цыпочках, чтоб не разбудить меня, крадется по кухне, ищет, чего бы поесть.

— Суп в плите, — говорю я.

— Ты не спишь?

Он, стоя, кое-как съедает суп и идет ко мне.

— Сердишься? — спрашивает он.

— Нисколько.

Борис считает, что я сержусь, а мне просто обидно, что всю его жизнь заполнили парты, краски, стекло, деньги, которых ему не хотят дать на строительство, а мне остаются какие-то несчастные пять минут перед сном.

Он берет мою руку и целует пальцы. Один за другим. И я слышу все, что он говорит мне, хотя он не произносит ни слова. И тогда все дневное отступает далеко-далеко.

3

Дикий лай зарепкинской собаки. Лязг кольца по ржавой проволоке. Женщина-почтальон, смуглая, с запыленными жилистыми ногами, протягивает два заклеенных бланка.

— Вам телеграммы.

— Целых две?..

Это Борису. Одна из Томска, наверное, от его отца, а от кого же другая?

Тоня расписывается в длинной тетрадке. Кажется все. Но женщина подозрительно рассматривает подпись.

— У вас что, фамилии разные?

— Он Речкунов, а я Найденова.

— Еще не лучше!..

Прежде чем уйти, женщина заглядывает в соседнюю комнату.

— Это что у вас? Спальня?

— Да.

В ней пусто, хоть шаром покати. На стене несколько платьев, накрытых простыней. На полу магнитофон и раскладушка. Одна. Интересно, как они на ней умещаются? Но главное — магнитофон. Вот умора. Голы как соколы, а туда же еще — фасон ломают…

Борис приходит без четверти пять. Вид у него виноватый. Взглянув на стол, он торопится удивиться и обрадоваться. Откуда она узнала, что у него сегодня день рождения? Вино, рябина, персики, колбаса, сыр. Да это же пречудесно! Ничего лучшего и не надо. Прямо натюрморт.

Поцелуй в щеку — легкий, быстрый, без промаха. Потом еще и еще. Ему не хочется отпускать ее. Но Тоня тихонько выбирается из его рук.

— Тебе телеграммы.

Борис чуть раздосадован. Берет одну. Разрывает бумажную ленточку. Читает, улыбается.

— Так и есть… От отца. Целует нас обоих.

— И меня?

— Я ведь писал ему. Вот читай: «…твою Тоню». Что я тебе говорил? Старик что надо.

Да, Тоня знает, что старик — что надо. Борис показывал фотографию. Брови строгие, борода, как у Курчатова. Глаза умные, насмешливые. Профессор. Тоня боится встречи с ним. Они ведь поженились не спросясь. Так получилось.

Борис раскрывает вторую телеграмму. Лицо его мгновенно меняется. Оно становится озабоченным, затем злым и замкнутым. На мгновение он закусывает нижнюю губу. Комкает телеграмму в кулаке. Нет, этого ему мало. Он расправляет ее и рвет на мелкие клочки. Идет на кухню и бросает обрывки в помойное ведро.

— Какая-нибудь неприятность?

— Пустяки.

Пустяки так пустяки. Они садятся за стол.

— Какая же ты все-таки молодец.

— Почему же «все-таки»?

— Не «все-таки», а несмотря… на отсутствие материальной базы.

Он старается показать, что ему весело, но Тоня достаточно знает его, чтобы заметить неправду. И, конечно, все дело в той телеграмме. Наверное, какая-нибудь девчонка из прежних, которая не знает еще, что он женился. А хотя бы и так. Тоне нет до нее никакого дела. То, что было, то было, а теперь он принадлежит только ей и больше никому. Вот такой, какой он есть, — весь ее. Эта мягкая русая шевелюра, тонкая смешная мальчишеская шея, глаза с прищуром, этот острый подбородок, поцарапанный бритвой, эти тонкие решительные и замкнутые губы. Она знает, что на людях он волевой и резкий. Только с ней он становится другим. Только она одна знает, каким он умеет быть. Только одна. А вдруг не одна? Нет, не может быть. Одна.

Они пьют вино. Она из стакана, он — из эмалированной зеленой кружки.

— Хочешь Пиаф?

Он кивает:

— Ну, что ж…

Тоня садится на пол подле магнитофона. Ищет запись. Гоняет ленту то туда, то сюда. Звучат обрывки песен, вскрики музыки, стоны саксофона. Наконец, вот она! «Прекрасная история любви». Тоня не понимает слов. А может быть, слова и не нужны? Исчезает все мелкое, и остается только оркестр и голос певицы.

Неожиданно Борис морщится.

— Не надо.

Щелкает выключатель. Лента замирает. В комнате становится очень тихо. Тоня подходит к Борису, становится позади. Молча проводит ладонью по его волосам. Это вопрос. Но он делает вид, что не понимает. Смотрит на часы. Хочешь не хочешь, а ему необходимо уйти. Такая досада. Он только сейчас вспомнил, что предстоит деловая встреча…

Тоня остается одна. «Должно быть, он теперь меньше меня любит, — размышляет она. — Что-то уже не так, как раньше. А может быть, дело не в нем, а во мне самой? Может быть, я сама в чем-то стала другой? Или просто пора понять, что у нас с Борисом кончился праздник и начались будни? Но ведь и будни — тоже неплохо. О чем же мне печалиться? Все идет, как должно идти. Окончен институт, есть работа, квартира… Постараюсь стать хорошей учительницей, хорошей женой, хорошей матерью. Правда, Борис считает, что о ребенке думать еще рано. Ну что ж, пусть будет, как он хочет, хотя, по-моему, самая пора… Значит, все хорошо и сейчас и дальше. И все-таки чего-то у нас не хватает».