Как видите, женщина иногда препятствует столкновениям между мужчинами, а не вызывает их. Но не осознанно и не по доброй воле. Кодексов чести – в особенности, неписанных, для нее не существует.

Проехав пять миль, мы добрались до Чандлера, одного из типичных городков американского Запада. Лошади и у нас, и у них были голодны и измотаны. В Чандлере имелась только одна гостиница – мы все вновь встретились в столовой, куда нас призвал колокол таких размеров, что его звуки грозили расколоть небеса.

Помещение столовой оказалось еще меньше, чем в Гатри, и когда мы принялись за яблочный пирог, я заметил, что Сэм напряженно вглядывается в свою бывшую невесту, сидевшую в углу напротив. На девушке было все то же шоколадное платье с кружевным воротничком и манжетами; вуаль по-прежнему закрывала ее лицо. Мужчина низко склонялся над тарелкой – видна была только его стриженая макушка.

И тут я услышал, как Сэм бормочет вполголоса себе под нос:

– Есть правило, что нельзя убивать мужчину в присутствии женщины. Но, черт побери, ведь нигде и никем не сказано, что нельзя убить женщину в присутствии мужчины!

И, прежде чем я успел сообразить, к чему относится этот софизм, он выхватил кольт и всадил все шесть пуль в корсаж шоколадного платья с кружевным воротничком и плиссированной юбкой.

Уронив на руки голову, лишенную чудесных каштановых волос – былой красы и гордости, за столом осталась сидеть девушка, чья жизнь отныне была навеки погублена. А сбежавшиеся люди поднимали с пола труп Бена Тэтума в женском платье, которое и позволило Сэму формально соблюсти и одновременно обойти требования кодекса чести.

В Аризоне, в двадцати милях к западу от Туксона, «Вечерний экспресс» остановился у водокачки – набрать воды. Но помимо необходимой паровозу воды, знаменитый экспресс прихватил и еще кое-что, далеко не столь полезное.

В то время как кочегар отсоединял шланг, Боб Тидбол, Акула Додсон и индеец-полукровка из племени кри Джон Большая Собака забрались на паровоз и сунули под нос машинисту три ствола своих карманных артиллерийских орудий. Это впечатлило машиниста: он немедленно вскинул обе руки вверх, словно хотел воскликнуть: «Да что вы говорите! Быть этого не может!» По команде Акулы Додсона, который и возглавлял эту бригаду, машинист спустился на насыпь и рассоединил сцепки локомотива и состава. Вслед за тем Джон Большая Собака, забравшись в тендер[40], как бы шутя направил на машиниста и кочегара пару кольтов и попросил отвести паровоз на пятьдесят ярдов и там ожидать дальнейших указаний.

Акула Додсон и Боб Тидбол не стали заниматься промывкой такой не слишком богатой золотоносным песком россыпи, как основная масса пассажиров, а двинулись напрямик к главному месторождению – почтовому вагону. Проводника им удалось захватить врасплох – он пребывал в убеждении, что «Вечерний экспресс» продолжает набирать воду, и не ждал никаких неприятностей. Пока Боб Тидбол выбивал это заблуждение из его головы рукоятью своего шестизарядника, Акула Додсон расторопно и со знанием дела приспосабливал динамитный патрон к двери сейфа почтового вагона.

Патрон рванул, принеся тридцать тысяч долларов чистой прибыли – в основном золотом и банкнотами. Пассажиры кое-где уже высовывались из окон вагонов, чтобы взглянуть, где это погромыхивает и не надвигается ли гроза. Старший кондуктор дернул за веревку звонка, но та безжизненно поддалась и не оказала никакого сопротивления. Акула Додсон и Боб Тидбол сгребли добычу в прочный брезентовый мешок, спрыгнули на насыпь и, спотыкаясь на высоких каблуках ковбойских сапог, побежали к паровозу.

Машинист, подчиняясь их команде, тронул паровоз с места и неторопливо покатил, постепенно отдаляясь от неподвижного состава. Но не успел он пройти и полусотни ярдов, как проводник почтового вагона, придя в себя после знакомства с увесистой рукоятью, выскочил на насыпь с винчестером в руках и вмешался в игру. Джон Большая Собака, безмятежно восседавший на угольном тендере, оказался отличной мишенью, и проводник сшиб его со второго выстрела. Потомок воинственных вождей, а ныне рыцарь большой дороги, скатился под откос с разрывной пулей между лопаток, и доля добычи его уцелевших партнеров увеличилась на треть.

В двух милях от водокачки машинист получил приказ остановиться. Бандиты насмешливо помахали ему на прощанье, спустились вниз по крутому склону и сгинули в густых зарослях, окаймлявших железнодорожную линию.

Несколькими минутами позже, с треском продравшись сквозь чапарраль[41], они очутились на поляне, где были привязаны три лошади. Одна из них принадлежала Джону Большой Собаке, которому уже не суждено было ее расседлать. Сняв с этой лошади седло и уздечку, бандиты взгрели ее плетью и отпустили куда глаза глядят. Затем сами попрыгали в седла, приторочили мешок с деньгами и золотом и поскакали, озираясь по сторонам, – сначала через заросли, затем по пустынному ущелью, загроможденному каменными осыпями.

Здесь конь Боба Тидбола поскользнулся на обросшем мхом валуне и сломал правую переднюю ногу. Грабители тут же пристрелили его и на том же валуне уселись посоветоваться. Проделав столь долгий и запутанный путь, они пока были в безопасности – времени прошло совсем немного. Десятки миль и много часов езды отделяли их от возможной погони. Конь Акулы Додсона, волоча уздечку и все еще тяжело дыша, жадно щипал траву на берегу ручья. Боб Тидбол развязал мешок и, хихикая, как ребенок, выгреб из него кучу пачек новеньких купюр в банковских упаковках и увесистый мешочек с золотыми монетами.

– Гляди-ка, старый негодяй, – продолжая смеяться, обратился он к Додсону, – а ведь ты оказался прав, дельце-то сладилось. Ну и голова у тебя, чисто премьер-министр. Кому угодно в Аризоне можешь дать сотню очков вперед.

– Как же быть с лошадью, Боб? Задерживаться нам здесь ну никак нельзя. Еще до рассвета начнется погоня.

– Ну, твой Боливар пока выдержит и двоих, – бодро ответил Боб. – А там подцепим первую же, какая подвернется… Нет, ты погляди, – как тебе такой улов, а? Тут тридцать тысяч, если верить тому, что на упаковке написано, – по пятнадцать штук на брата.

– Я рассчитывал на большее, – возразил Акула Додсон, поддев пачку двадцатидолларовых купюр носком сапога. Взгляд его внезапно сделался рассеянным и остановился на мокрых от пота и ввалившихся боках наполовину загнанного коня.

– Старик Боливар на пределе, – неторопливо проговорил он. – Какая жалость, что твой гнедой сломал ногу.

– Еще как жаль, – простодушно подхватил Боб, – да что ж теперь поделаешь. Боливар у тебя молодцом, двужильная скотинка. Довезет куда следует, а там сменим лошадей… А ведь смех да и только: ты с Востока, чужак в наших краях, а мы тут, на Западе, у себя дома, и все равно в подметки тебе не годимся. Ты из какого штата?

– Из штата Нью-Йорк, – ответил Акула Додсон, снова садясь на валун и жуя соломинку. – Я родился на ферме в округе Олстер, а уже лет в семнадцать сбежал из дома. Да и на Запад я попал по чистой случайности. Шел по дороге, в руках узелок, в нем все мое имущество. Думал, попаду в Нью-Йорк и начну деньги грести лопатой. Мне почему-то всегда казалось, что я для этого дела и родился. Дошел до перекрестка и не знаю, куда повернуть. С полчаса раздумывал, потом все-таки повернул налево. А к вечеру я нагнал обоз циркачей-ковбоев и с ними потащился на Запад. Я вот иной раз думаю: а что было бы, если б я выбрал другую дорогу?

– Да то же самое, – философски заметил Боб Тидбол. – Дело ведь не в дороге, которую мы выбираем; просто что-то внутри нас заставляет выбирать ту или другую дорогу.

Акула Додсон поднялся и прислонился к стволу дерева у подножия склона.