Она приколола розу к своему элегантному шелковому платью, поднялась и повелительно кивнула Голдштейну. Все трое спутников, а заодно с ними и «Билл Саммерс» сопровождали знаменитость до поджидавшего ее кэба. На прощанье мисс Кэррингтон одарила всех ослепительной улыбкой.

– Забегите навестить меня, Билли, прежде чем соберетесь возвращаться домой, – воскликнула она, и экипаж тронулся.

Хайсмит, не снимая своего маскарадного костюма, отправился с Голдштейном в маленькое кафе.

– Ну, что скажете? – спросил актер, сияя. – Отдаст она мне Сола Хэйтосера? Как мне показалось, она не усомнилась ни на секунду.

– Не знаю, о чем вы там с ней толковали, – сказал Гольдштейн, – но костюм ваш и ухватки – высший класс. Пью за ваш успех. Советую завтра же, прямо с утра, заглянуть к мисс Кэррингтон. Не может быть, чтобы она не оценила ваши способности.

На следующий день, в одиннадцать сорок пять, Хайсмит, элегантный, одетый по моде, с цветком фуксии в петлице, явился к мисс Кэррингтон в ее апартаменты в отеле.

К нему вышла француженка – горничная актрисы.

– Я очень жалейть, – сообщила эта мадемуазель, – но мне поручаль передать это всем посетитель. Мисс Кэррингтон разорваль всякий контракт с театром и уехаль жить в этот, как его? В Кранберри Корнер!

Однажды, когда мы сгоняли гурт скота в долине Фрио, торчащий сук сухого дерева зацепился за мое стремя, я вывихнул себе лодыжку и неделю провалялся в лагере. На третий день вынужденного безделья я выполз к фургону с провизией[36] и беспомощно залег под обстрелом болтовни Джедсона Одома, нашего лагерного повара. Джед был создан для драматических монологов, но судьба ошиблась, навязав ему работу, где он большую часть времени был лишен аудитории. Так что я для него был сущей манной небесной в пустыне вынужденного молчания.

Где-то в середине дня во мне проснулось вполне естественное для больного желание съесть что-нибудь этакое, что не входило в наш обычный рацион. Передо мной предстало обольстительное видение кухни моей матушки, и я спросил:

– Джед, а ты умеешь печь блинчики?

Джед отложил в сторону свой шестизарядный кольт, которым как раз собирался отбить бифштекс из задней части тощей антилопы, и молча встал надо мною. Вид его показался мне угрожающим. Это впечатление еще усилилось, когда он подозрительно прищурился и холодно взглянул на меня своими светло-голубыми глазами.

– Слушай, парень, – проговорил он, постепенно закипая гневом. – Ты это всерьез или как? Тебе кто-то из гуртовщиков рассказал про тот самый подвох с блинчиками?

– Да что ты, Джед, серьезнее не бывает! Я бы сейчас, пожалуй, променял свою лошадь вместе с седлом и уздечкой на горку поджаристых блинчиков. А разве была какая-то история с блинчиками?

Джед мигом смягчился, поняв, что в моих словах нет ни малейшего подвоха. Он приволок из фургона какие-то мешочки, миски и жестяные баночки и сложил все в тени куста, под которым я валялся. Я пристально следил за тем, как он начал не спеша расставлять их и развязывать шнурки и веревочки.

– Какая там история, – сказал Джед, не отрываясь от своего занятия, – просто маленькое логическое несоответствие между мной, одним красноглазым овцеводом с ранчо Шелудивого Осла и мисс Уилл Лирайт. Но я, пожалуй, расскажу тебе, как было дело.

Я пас тогда скот у старика Билла Туми в долине Сан-Мигуэль. И однажды мне жуть как захотелось пожевать чего-нибудь такого, что не мычит, не блеет и не хрюкает. Вскакиваю я, значит, на свою лошадку и скачу в лавку дядюшки Эмсли Тэлфера, что у Пимиентского брода через речку Нуэсес.

Часа в три пополудни я накинул поводья на коновязь и последние двадцать шагов до лавки дядюшки Эмсли одолел пешком. Вошел, навалился на прилавок и объявил ему, что, по всем приметам, урожаю фруктов прошлого года грозит погибель. Через минуту передо мной стояли мешок сухарей и по открытой банке абрикосов, персиков, ананасов, вишен и слив, а дядюшка Эмсли продолжал трудиться, вырубая одну за другой жестяные крышки. Я чувствовал себя, как Адам в раю до той безобразной истории с яблоком, и знай себе орудовал здоровенной ложкой, как вдруг случайно взглянул в окно.

Взгляд мой угодил во двор дома дядюшки Эмсли. Там стояла неизвестная девушка; она вертела в руках крокетный молоток и изучала мой метод поддержки американской консервной промышленности.

Я отвалился от прилавка и уставился на дядюшку Эмсли.

– Это моя племянница, – сказал он, – мисс Уилл Лирайт, приехала погостить из Палестины. Хочешь, представлю тебя ей?

«Прямиком из Святой земли!» – сказал я себе, и мои мысли сбились в кучу и перепутались.

– А как же, дядюшка Эмсли, – сказал я вслух. – Было бы жуть как приятно познакомиться с мисс Лирайт!

Тогда лавочник повел меня во двор и представил нас друг другу.

Я никогда не чувствовал робости с женщинами. До сих пор не могу понять, почему некоторые парни, способные в два счета объездить мустанга, вдруг делаются паралитиками, потеют и заикаются при виде куска ситца, обернутого вокруг того, для чего он предназначен. Через десять минут я и мисс Уилл дружно гоняли крокетные шары на площадке. Она подшучивала насчет количества загубленных мною фруктовых консервов, а я, не особо смущаясь, парировал тем, что одна дамочка по имени Ева устроила большие неприятности из-за фруктов.

В общем, я быстро расположил к себе мисс Уилл Лирайт, и чем дальше, тем наша симпатия становилась все глубже. Она проводила лето на Пимиентском броду ради поправления здоровья, и без того очень хорошего, и ради климата, который был здесь вполовину жарче, чем в той же Палестине.

Поначалу я наезжал сюда раз в неделю, а потом прикинул, что если удвою количество поездок, то и видеться с ней стану вдвое чаще. А однажды я выкроил время для третьей поездки. Вот тут-то в игру вступили блинчики и красноглазый овцевод.

Сижу в тот вечер за прилавком с персиком и двумя сливами за щекой и интересуюсь у дядюшки Эмсли, что поделывает мисс Уилл.

– А она, – говорит лавочник, – поехала прокатиться с Джексоном Бердом, овцеводом из лощины Шелудивого Осла.

Я проглотил персиковую косточку и в придачу пару сливовых. Потом я вышел и двинулся строго по прямой, пока не уперся в коновязь, где стояла моя чалая.

– Она поехала кататься, – прошептал я в ухо своей малышке, – с Шелудивым Ослом из Овечьей лощины. Понимаешь, подружка с копытами, до чего дошло?

Моя чалая на свой манер прослезилась. Она была ковбойской лошадью, и любить овцеводов ей было не с чего.

Я вернулся к дядюшке Эмсли и спросил:

– Так, говоришь, с овцеводом?

– Говорю, – кивнул дядюшка Эмсли. – Ты, верно, слышал о Джексоне Берде. У него восемь пастбищ и четыре тысячи голов мериносов.

Я снова вышел, сел на песок и прислонился к кактусу. Сам не понимая, что делаю, я насыпал за голенища сапог песок и произносил монологи по поводу всяких там Джексонов из породы Бердов.

За всю жизнь я не искалечил ни одного овцевода: не было надобности. Овцеводы были мне, в общем, безразличны, хотя других ковбоев они порой раздражали. С какой стати я стану связываться со всякими недоносками, которые едят за столом, носят штиблеты и умеют болтать обо всякой всячине? Идешь, бывало, мимо, глянешь, как на кролика, а то и скажешь что-нибудь приятное или насчет погоды, а в остальном – будто их и нету вовсе. И нате вам: из-за того что я, по доброте душевной, позволял им благоденствовать, один из них разъезжает теперь с мисс Уилл Лирайт!

Примерно за час до заката они прискакали обратно и придержали коней у лавки дядюшки Эмсли. Овечий прислужник помог Уилл спешиться, и некоторое время они стояли, перебрасываясь хитро закрученными фразами. Потом окрыленный Джексон вспархивает в седло и направляется трусцой к своему бараньему ранчо. К этому времени я вытряхнул песок из сапог и отцепился от кактуса. Не успел он отъехать и полмили от брода, как я поравнялся с ним на моей чалой.