Лаура д’Ориано произвела фурор своим казачьим номером, и матросы со стальных кораблей валом валили в «Черного кота». На третий вечер она придумала, объявляя песни, сдабривать свой французский русским акцентом. На четвертый вечер впервые подрисовала себе гримом славянские скулы. Так она нравилась матросам еще больше.

В субботу, когда предстояло шестое и последнее выступление, хозяин предложил ей продлить гастроль еще на неделю. В тот же день «Либерте» посвятила Киевскому Соловью две колонки, сочинив ей трагическую биографию, где важную роль играли украинское имение и старинное дворянское семейство, а вдобавок орда кровожадных красноармейцев, кровавая бойня в конюшне и верный слуга по фамилии Павлов, который завернул маленькую Аннушку в медвежью шкуру и по замерзшей Волге вывез на собачьей упряжке в надежное место.

После этой газетной заметки в «Черного кота» хлынуло на второй неделе еще больше посетителей, и хозяин снова попросил продлить гастроли, а к тому же по собственной инициативе вполовину увеличил гонорар. Лаура д’Ориано восприняла успех, нахмурив лоб, но и пожимая плечами; вопрос, заслужен он или нет, она себе не задавала, ей просто требовались деньги. Что бы сказали по поводу исполнения преподаватели из парижской консерватории и за что ее любила публика – за пение, за подвязку или за сказочную биографию, – значения не имело; факт тот, что каждый вечер десятки мужчин ударялись в слезы, когда Лаура пела «баюшки-баю», и что на последних куплетах на сцену дождем сыпались денежные купюры, которые пианист услужливо для нее подбирал.

А как же большое, широкое чувство в груди, которое Лауре некогда хотелось выразить? Как насчет звенящего космического гула? Ну, это ее больше не интересовало, теперь в ее пении рвалось на волю совсем другое чувство, хотела Лаура этого или нет. Это чувство было, пожалуй, не столь большим и значительным, как тогдашнее, зато реальным. И сильным. И принадлежало ей одной.

Но выступления в «Черном коте» конечно же не могли длиться без конца, через три недели все кончилось; ведь публика не должна пронюхать, что Киевский Соловей на самом деле разведенная дочка мелкого марсельского торговца, бросившая своих двух дочерей и обитавшая возле Вьё-Пор у родителей, в своей старой детской. Но поскольку хозяин «Черного кота» знал нескольких рестораторов, которых за деньги крышевали те же мафиози, что и его, Лаура через несколько месяцев получила приглашение в Канны. Спустя еще несколько месяцев она выступала в Сете, затем в Ницце, а потом даже в Барселоне.

Слава опережала ее, повсюду был полный сбор. Повсюду публику составляли преимущественно матросы, повсюду они плакали, когда Лаура пела «баюшки-баю». Лаура давно поняла, что эти суровые парни, отправлявшие нелегкую службу на стальных кораблях, в прежней жизни были сыновьями своих матерей, братьями своих сестер и внуками своих бабушек. И когда в конце вечера ярко вспыхивал верхний свет, Лаура видела, до чего они молоды – большинство моложе ее, а многие даже моложе ее братьев Умберто и Витторио, которых она теперь видела лишь на Рождество и на Пасху.

Порой кто-нибудь из матросов поджидал ее у черного хода. Самых бойких, что караулили ее, держа наготове такси, она оставляла ни с чем; проходила и мимо слишком робких, бросавших на нее тоскливые взгляды из подворотен. Однако иной раз, прислонясь к фонарному столбу и засунув матросскую шапку в карман брюк, стоял такой, что сворачивал сигарету, а когда она проходила мимо, делал ей комплимент. И если он не бежал следом, а оставался возле фонаря и ждал, подаст ли она ему знак, то она, бывало, оборачивалась к нему, присматривалась. И если он ей нравился, приятно улыбался и носил начищенные башмаки, то – нечасто, иногда, время от времени – она вправду подавала ему знак.

Лаура наслаждалась такими часами, поскольку знала, что на рассвете матросы обязаны вернуться на корабли и никому из них в голову не придет пожелать ее в жены и увезти в какой-нибудь Боттигхофен. Она вообще не боялась оставаться с ними наедине, так как знала, что побои, насилие и убийство грозят всем на свете женщинам прежде всего дома, в кругу собственной семьи, и что с точки зрения криминальной статистики наиболее безопасную жизнь ведут девушки, которые остерегаются отца, братьев и их друзей и замуж никогда не выходят, а каждый вечер, ускользнув из дома, среди совершенно чужих мужчин выбирают себе на одну ночь любовника, с которым самое позднее наутро распрощаются навсегда.

Кстати, все матросы походили друг на друга, ведь различия между людьми на самом деле не очень-то велики. С Лаурой все они держались чуточку дерзко и чуточку застенчиво, словно с одноклассницей или лучшей подругой старшей сестры, и все были добродушны, молоды и пахли здоровьем и ядровым мылом. Большинство, конечно, были немножко неловки, и ни один не обладал той мужской самоуверенностью, какой ее покорил Эмиль Фраунхольц, а после лишь немногим удавалось завести ее на всю ночь; зато во всех и каждом было волшебство новизны и очарование незнакомого, и коль скоро они проявляли достаточную ловкость или послушно позволяли собой руководить, то обычно оба достигали цели.

Так проходили месяцы и годы. Лаура д’Ориано была довольна своей жизнью. Она, правда, не стала великой певицей, как мечтала, и из-за дочерей мучилась угрызениями совести, которые пыталась смягчить, посылая деньги в Боттигхофен. Но она пела свою песню и танцевала свой танец, и ее фото мелькали в газетах, и мужчины оборачивались на нее, тогда как другие женщины ее возраста уже тощали и начинали клониться к земле.

Поскольку между выступлениями обычно проходило по нескольку месяцев, денег не хватало, она жила на иждивении родителей, которые и сами едва сводили концы с концами; вдобавок Киевский Соловей мало-помалу исчерпал возможности выступлений на Лазурном Берегу, пора было окончательно отправить его домой на Украину. Лаура прикидывала, не поехать ли на гастроли под именем Свенья, Лилия Копенгагена или Кармен, Роза Севильи, а позднее, быть может, как Айша, Триполитанская Царица.

Так или иначе, ей требовался регулярный заработок. Не получив ответа на свое предложение насчет машинописных услуг, она помещала в газете новые и новые объявления, искала место няни, уборщицы и официантки. В итоге один из друзей-официантов нашел ей работу у своей одинокой тетушки, которая держала на авеню 12-го Марта специализированный шляпный магазин для дам и господ и подыскивала для своей интернациональной клиентуры продавщицу со знанием иностранных языков.

Звали тетушку Мария Хуарес, и была это суетливая, коротконогая и широкобедрая женщина средних лет, явно иберийского происхождения, с черными глазами и оливковой кожей. Едва Лаура д’Ориано вошла в магазин, хозяйка прониклась глубокой неприязнью к голубоглазой особе, которая выглядела беззастенчиво по-французски и которой, вероятно, даже не приходилось морить себя голодом ради стройности, какой она совершенно незаслуженно обладала. Но поскольку тетушка давно уже искала именно такую помощницу, как Лаура – презентабельную, знающую мир, многоязычную, – она наняла Лауру с трехмесячным испытательным сроком.

Весь магазин от витрины до прилавка был поделен на две части: слева – мужские шляпы, справа – дамские. За прилавком маленькая дверца вела в ателье, где три невзрачные пчелки-труженицы неопределенного возраста с утра до вечера бесшумно изготовляли шляпы, позволяли хозяйке тыкать их и на любой ее приказ отвечали «Oui, Madame»[48].

Рабочее место Лауры располагалось на левом конце прилавка, подальше от кассового аппарата. Ее обязанностью было заниматься зарубежной корреспонденцией. Когда в магазин заходили клиенты-французы, которых обыкновенно обслуживала хозяйка, Лауре надлежало мило улыбаться и держаться как можно неприметнее, а лучше всего исчезнуть в ателье. Когда же входили американец, итальянка или египтянин, в ателье исчезала хозяйка, оставляя Лауре свободу действий.