Когда настала весна, Феликс Блох подружился с двумя немецкими докторантами, Фрицем Лондоном и Вальтером Гейтлером[16], которые приехали в Цюрих как ассистенты Шрёдингера. Оба они были немного постарше Феликса и пытались отследить силы межмолекулярного взаимодействия, нагревая водород и облучая его светом. По выходным он гулял с ними на Хёнггерберге или ходил в походы по Гларнским Альпам. Фриц Лондон и Вальтер Гейтлер глубоко поразили Феликса Блоха своей способностью посреди альпийского пастбища непринужденным тоном составлять дифференциальные и интегральные уравнения и тотчас решать их в уме. Большей частью он шагал следом и пробовал понять, о чем они толкуют.

В последние выходные перед летними каникулами они отправились в поход по кантону Ури, и к ним присоединился докторант-датчанин. На привале, когда они жарили на костре сосиски, датчанин высмеивал устарелую модель атома, предложенную его учителем Нильсом Бором, и вскользь упомянул, что сам осуществил несколько довольно сложных молекулярных расчетов, которые, по-видимому, можно проверить с помощью ультрафиолетовой спектроскопии.

Феликс еще не имел четкого представления о моделях атома и не знал, что следует понимать под молекулярными расчетами и ультрафиолетовой спектроскопией. Однако догадался, что мимо него проплывает превосходная льдина и, пожалуй, не мешало бы взять ее на абордаж. Вот и спросил у датчанина, что это за расчеты и каким образом можно проверить их экспериментально, в ответ датчанин достал из рюкзака экземпляр своей работы. Феликс отложил сосиску в сторону и прочитал работу. Пять страниц тетради в четвертушку листа. Он был далек от того, чтобы осмыслить содержание в целом, но все-таки интуитивно уловил, о чем речь. Феликс Блох догадался, что это задача в самый раз для него – обозримая по величине, но не лишенная значения.

Когда они на почтовом автомобиле возвращались в Цюрих, он набрался храбрости и спросил у датчанина, нельзя ли ему переписать работу и сделать попытку экспериментального доказательства. Датчанин насмешливо покосился на него и спросил, есть ли у него под рукой спектрограф. Увы, нет, ответил Феликс. А датчанин сказал, что так и думал, ведь, насколько ему известно, такого прибора нигде между Римом и Копенгагеном не найдешь.

Следующим утром Феликс отнес эту работу Паулю Шерреру, своему профессору экспериментальной физики. Тот внимательно ее прочитал, удовлетворенно потер подбородок и, возвращая листки, заметил, что для экспериментального доказательства необходим спектрограф. Да, сказал Феликс, это ему известно, как раз тут и заключена трудность. Тогда профессор достал из ящика письменного стола несколько кварцевых призм, прошел к окну и поднес их к солнечному свету – на полу заиграли все цвета радуги. Оба долго молча наблюдали за переливами красок, пока профессор не убрал призмы с солнца и радуга не погасла.

Если хотите, можете сами смастерить спектрограф, сказал он. Терпения хватит?

Следующие десять месяцев Феликс Блох провел в одном из безоконных помещений второго подвального этажа в главном здании ВТУ. Рано утром он покидал родительскую квартиру и возвращался поздно вечером, а в промежутке лишь изредка поднимался из подвала, чтобы послушать лекцию или прогуляться по обзорной террасе, не позволяя глазам совсем уж отвыкнуть от дневного света. Брился он только раз в неделю, питался черным хлебом и сушеными фигами, в остальном же целиком отдавался работе над спектрографом.

Он закрепил свои призмы в латунных держателях и смастерил из медной фольги маленькие бленды для источника света. Десятками покупал в универсальном магазине дамские зеркальца, выскабливал в их амальгаме крошечные отверстия разного диаметра и покрывал их золотой, серебряной или алюминиевой фольгой. Приобретал на блошином рынке старые бинокли, разбирал их и помещал линзы между лампой и призмами, чтобы собрать свет в пучок. Выращивал кристаллы соли, устанавливал их в луче света и наблюдал, как этот луч разворачивается в радугу. Если в спектре отсутствовал какой-нибудь цвет, он это записывал и нагревал соляной кристалл на десять градусов Цельсия. И если тогда отсутствовал другой цвет, снова записывал и нагревал кристалл еще на десять градусов.

Неделю за неделей, месяц за месяцем Феликс трудился в темном подвале. Чем больше накапливалось данных, тем очевиднее становилось, что его результаты действительно совпадают с предсказаниями датчанина. И чем яснее Феликсу становилось, что и здесь изначально умозрительная идея находила соответствие в мире вещей, как и тогда, когда он заранее рассчитал продолжительность осеннего дня в Цюрихе, тем больше крепла в нем вера, что радужные цвета на стене подвала действительно были зримым отражением атомов.

Когда опять настала весна, он возобновил свои походы с Фрицем Лондоном и Вальтером Гейтлером и обнаружил, что на сей раз именно он при восхождении на вершину с легкостью вел разговор, тогда как двое других, с трудом переводя дух, пытались не отстать от него. Феликс говорил о частотах, поглощениях и импульсах, о рассеяниях и амплитудах, а когда друзья задавали вопросы, отвечал с самоуверенностью эксперта, который владеет сво ей специальностью, как никто другой на свете.

Как и следовало ожидать, Эмиль Жильерон-старший остался в Греции не на месяц-другой, а намного, намного дольше. Конечно, уже через несколько недель он затосковал по дому, когда восточное очарование новой родины выдохлось и его начали раздражать крестьянская неотесанность греков, их тупая поповская вера и провинциальная затхлость их столицы, во многом напоминавшей ему родной городишко Вильнёв. Одинокими вечерами, устроившись с бутылкой вина на террасе «Англетера», он смотрел в угасающем свете дня на Акрополь и мечтал о домике на Женевском озере, который скоро построит где-нибудь в уединенной бухточке в нескольких сотнях метров от гавани. Когда бутылка пустела, он порой откупоривал вторую, а когда пустела и та, зачастую решал на следующий же день написать письмо в Вильнёв и попросить бездетного старого рыбака, владельца земли вокруг бухты, продать ему участок под строительство.

Впрочем, наутро, сидя с тяжелой головой за утренним кофе, он письмо так и не писал. Во-первых, рыбак не продаст ему землю, потому что ни один из вильнёвских граждан никогда землю не продаст, разве только Бог, персидский шах или лозаннский налоговый чиновник приставит ему нож к горлу. Во-вторых, вильнёвские граждане нипочем не дадут ему разрешения на постройку дома, ведь иначе бы не стали сжигать его ателье. А в-третьих, они не признают его своим, пока у него в багаже синие куртки. Или хоть желтые. Разве что в карманах курток будут деньги. Очень много денег. И эти деньги, Эмиль прекрасно понимал, могут прийти только от Шлимана.

Чтобы скопить денег, Эмиль сопровождал своего патрона в Трою и в Микены. Его зарисовки были гораздо четче и понятнее расплывчатых снимков, какие домашний фотограф Шлимана делал своим деревянным аппаратом и стеклянными пластинками. И в отличие от фотографа Эмиль мог изображать то, чего не было. По желанию Шлимана он заполнял слепые пятна настенных росписей, дорисовывал отбитые конечности у поврежденных изваяний богов или воссоздавал по отдельным черепкам роскошные керамические вазы.

Богатый пруссак с первого дня был у Эмиля в руках. Шлиман не мог и не хотел отказываться от его услуг, так как он был проворным, добросовестным и надежным рисовальщиком, который с детальнейшей точностью умел воспроизвести на бумаге любую статуэтку, любую монету и любую вазу. Но не это главное. Из толп студентов-художников, в панэллинистической эйфории хлынувших в Афины со всей Европы, чтобы подзаработать на классической древности, Эмиля выделяло безошибочное чутье к желаниям Шлимана, которые он понимал лучше, чем сам патрон. Понимал его слабость к золотым побрякушкам и отрицание будничного, понимал, что властный характер Шлимана не терпел нераскрытых загадок. Вот почему из любого кончика безымянной бороды Эмиль воссоздавал лик Посейдона, а глиняный сосуд с прахом не оставался просто урной, но оборачивался по меньшей мере местом упокоения Агамемнона. Или Пенелопы. Если не Тесея.