В последующие недели смерть все время бродила поблизости. Умирали от ран, старых и новых, от голода и болезней. Погибали в стычках с врагом и от нещадного холода. Затем смерть, словно от скуки, принялась искать новые, более изобретательные способы пополнить число своих жертв. Изможденные люди странным образом реагировали на соленую рыбу и ром, которые наконец им подвезли. Употребление их в достаточном количестве приводило к поистине устрашающим результатам. В один из дней появился клубящийся туман, такой густой и белый, что глаз не мог определить, где дорога есть, а где ее нет. Неверный шаг означал немедленное падение в пропасть, и многие погибли, застигнутые врасплох. Туда же сорвалась запряженная парой мулов повозка, в которой везли раненых. Бедняги были настолько измучены, что не могли даже закричать во время своего короткого полета, – все, включая мулов. Роды унесли жизнь какой-то молодой женщины, которая так и осталась сидеть на снегу посреди алого пятна собственной крови, прижимая к себе ребенка и ожидая, когда наконец к ней придет смерть. Ребенок появился на свет недоношенным и шевелился всего минуту или две, прежде чем умер. Джонатан на некоторое время остановился рядом с роженицей. Она сидела молча и неподвижно, не пытаясь подняться; у нее были очень темные волосы и серебристые глаза, она выглядела настоящей красавицей. Джонатан постоял рядом, но так и не придумал, что может сказать или сделать для нее, хотя смерть, казалось, не спешила заявить на женщину свои права. Потом он двинулся дальше, спрятав лицо в воротник шинели.
Однажды они проходили по верхней кромке ущелья, своего рода зияющей пустоты, в которой стонал ветер и вихрился снег; Джонатан видел, как один солдат шагнул за край, причем явно сознательно. Когда под всадниками падали лошади, их забивали и ели, если на марше для этого находилось достаточно времени. Собак постигла та же участь. А кроме того, солдаты пытались утолить голод кожаными ремнями амуниции и даже собственными мундирами. К середине января 1809 года дорога пошла вниз, к плодородным равнинам, через которые лежал путь к морю. Во время отступления в горах погибло пять тысяч человек. Джонатан шел рядом с Сулейманом, обняв его за шею. Джонатан слишком ослабел, чтобы передвигаться без посторонней помощи, но Сулейман хромал на передние ноги и тяжко вздыхал при каждом шаге. Капитан Саттон постоянно уговаривал его сесть верхом, но Джонатан не мог заставить себя это сделать. Когда же он пробовал осмотреть передние копыта Сулеймана, чтобы понять, в чем дело, ему это не удавалось – их полностью покрывал лед, под которым ничего не было видно. Грива коня свалялась и местами вылезла, шкура, ставшая жесткой от замерзшей грязи, обтягивала выпирающие кости. Джонатан шептал ему на ходу ободряющие слова, но через какое-то время понял, что говорит какую-то ерунду. Вскоре его губы потрескались и кровоточили при каждой попытке ими пошевелить, поэтому он перестал произносить вслух слова, которые ему хотелось сказать: «Вперед, мой храбрый друг, я погибну здесь без тебя. Прости меня. Прости. Мне так жаль, что я привез тебя сюда, мой отважный товарищ».
Когда они спустились с гор и вышли на равнину, теплый воздух наполнил их легкие; он казался им нежным, как поцелуй любимой. На равнине и зимой росла трава, ее могли есть кони и мулы, которые у них еще оставались, но для людей провианта по-прежнему не было. Голод сделал всех немного сумасшедшими, в глазах людей появился особый блеск, словно у одичавших собак. Но Сулейман есть не хотел. Порыжевшая трава, которая в изобилии росла по краям дороги, оставляла его равнодушным. Теперь, когда его ноги перестали неметь от покрывающего их льда, он испытывал такую боль, что дрожал всем телом, и это длилось несколько дней. У Джонатана разрывалось сердце, когда он видел его страдания. В глазах коня не было упрека, но в них отсутствовала и воля к борьбе, искра жизни погасла. В тихий сырой день, когда наконец ветер принес острый морской запах, Сулейман остановился, его колени подогнулись и он лег на землю. Шедшие сзади солдаты расступились и обошли павшего коня. Им даже не пришло в голову остановиться.
Джонатан присел рядом с головой Сулеймана. Он попытался поднять ее и положить себе на колени, но она оказалась слишком тяжелой для его ослабевших рук. Тогда он решил просто дать коню отдохнуть и влил в его рот немного воды, но та вытекла обратно. Лишь спустя час, когда к нему подошел капитан Саттон, отправившийся на поиски друга, Джонатан стал понимать, что случилась беда.
– Майор Аллейн, пора двигаться дальше. Мы разобьем лагерь на вершине вон того холма, если сумеем добраться до него к закату, – сказал капитан, положив руку на плечо Джонатана. – Пойдемте, сэр, мы найдем вам другую лошадь.
– Что? Мне совсем не нужна лошадь. У меня есть Сулейман, – проговорил Джонатан, покачав головой.
– Действительно славный конь, майор Аллейн, однако, боюсь, он вышел в тираж. Лучше поможем ему поскорее умереть и отправимся дальше.
– Я этого не допущу! – воскликнул Джонатан, с трудом поднявшись на ноги и пошатнувшись от накатившей на него волны слабости. – Он справится. Он вовсе не вышел в тираж. Давай, Сулейман, поднимайся! Вставай, мой храбрый мальчик! Мы почти в лагере! – причитал Джонатан, дергая за повод, и голос его становился все громче и громче. Затем он потянул изо всех сил, но Сулейман даже не поднял головы.
– Сэр…
– Нет! Я ни о чем не желаю слушать. Вставай, Сулейман, поднимайся! Дайте бренди, капитан. Единственное, что ему нужно, это немного бренди для поднятия духа!
Капитан Саттон налил стопку бренди и послушно протянул Джонатану, хотя его глаза говорили, что он знает, чем уставшая лошадь отличается от издыхающей. В отчаянии Джонатан приподнял морду Сулеймана, раздвинул ему губы и вылил бренди на язык. Никакого результата не последовало.
– Давай же, Сулейман! Вставай!
– Оставь его, дружище, с беднягой все кончено, – заметил другой офицер, который шел мимо походкой человека, проведшего всю жизнь в седле.
Дрожа, словно в лихорадке, Джонатан достал из-за седла плеть и хлестнул коня по крупу. От удара на шерсти остался длинный след, но ни один мускул под шкурой коня даже не дернулся. Джонатан почти ничего не видел от слез, застилавших глаза. Еще никогда он не испытывал к себе такой лютой ненависти. Задыхаясь, он хлестнул Сулеймана снова.
– Ты должен встать! – крикнул он.
Сулейман медленно мигнул глазом, обращенным к Джонатану. Тот уронил плеть и рухнул рядом с конем, плача навзрыд. Он гладил шерсть вокруг глаз и ушей, словно прося прощения за нанесенные удары.
– Прости меня, друг, мне так жаль, – повторял Джонатан снова и снова, чувствуя на своих плечах руки капитана Саттона, убеждающего идти дальше.
– Вы больше ничего не можете сделать, сэр, – говорил тот. – Здесь уже ничем не поможешь. Вставайте. Пойдемте скорее.
Джонатан неуверенно встал на ноги и позволил себя увести.
– Ничего не поделаешь, сэр, – продолжил капитан Саттон. – Лучше оставить коня здесь. Его дни сочтены, а нашим солдатам негоже видеть вас в таком отчаянии. Я прослежу, чтобы о нем позаботились.
Они прошли всего пятнадцать или двадцать шагов, когда позади них раздался выстрел. Джонатан обернулся и увидел человека с дымящимся пистолетом, стоящего над погибшим конем.
– Если бы не он, мне ни за что бы не перейти через горы. Он был моим другом. И посмотрите, как он вознагражден за свою службу и храбрость, – сказал Джонатан, с усилием стирая со щек слезы, за которые сам себя ненавидел.
– На свете не было лучшего коня, майор Аллейн. Но для него уже ничего нельзя сделать.
Той ночью Джонатан сидел в палатке за складным походным столом с пером в руке и с чистым листом бумаги перед собой. Он хотел написать Элис и впервые за много недель не знал, о чем писать. Рассказать ей что-нибудь о происходящем означало бы пригласить ее в ад, в котором он очутился. Открыть ей, кем он стал, рискуя потерять ее любовь. Он был тем, кто наблюдал, как умирают в снегу новорожденные дети, кто пил кровь погибших солдат. Он был человеком, который боялся сражений, человеком, не знавшим доблести, человеком, ненавидевшим упоение жестокостью, которого ждала от него родина. Он был тем, кто оставил умирать посреди покрытых травой полей Сулеймана, это красивое, совершенное творение Божье. Элис называла его великолепным – прошлым летом, когда они встретились на заливном лугу близ Батгемптона. Он был человеком, который хотел поскорее попасть домой, чтобы никогда больше не видеть войны.
