– Потому что ты был социопатом.

– Ты говоришь так, будто это изменилось, Анита. А это не так. Я остаюсь социопатом, только веду себя иначе – потому что ты не хочешь, потому что тебе будет плохо, если я сделаю что-то такое, о чем иногда думаю. А сама мысль сделать тебе плохо мне невыносима.

– Так я для тебя вроде Джимини Крикета?

– Натэниел мне показал этот мультик, так что я понимаю, какого черта ты этим хочешь сказать. Да, ты – мой Джимини Крикет. Ты мне говоришь, когда поступаю плохо. И заставляешь меня быть хорошим.

– Но у тебя все равно нет желания быть хорошим?

Он пожал плечами, сложил оружие в шкафчик и закрыл металлическую дверцу. Запирать не стал – можно не заморачиваться. Никто, допущенный в подземелья «Цирка», не посмеет коснуться чужого оружия. Такие недоразумения, бывало, приводили к гибели.

Он вытащил футболку из джинсов и стал снимать через голову. Медленнее, чем обычно, постепенно открывая плоский живот, выступающий сбоку участок широчайшей мышцы спины, грудные мышцы, плечи, вздувающиеся мускулами, и наконец руки, голые и массивные. Когда я глянула на его голый торс, у меня в груди на миг дыханье перехватило. Я смотрела в лицо Никки, на эти желтые-желтые волосы – такой у него был натуральный цвет – на эти пряди, упавшие клином на лицо; такая стрижка больше подошла бы завсегдатаю анимешных конвентов или рейверских танцевальных клубов. Никки умеет танцевать, что по некоторой причине меня поразило. Если бы он не был таким совершенным палачом и убийцей, то был бы потрясающим танцором в «Запретном плоде». Женщины западали бы на эту внешность, а уж очаровывать он здорово умел, когда приходилось притворяться. И танцевать он мог бы целый уик-энд напролет, просто чтобы показать, что может. Азарта соревнования у него бы на это хватило, но темперамент его не подходил для того, чтобы сделать это постоянной работой.

– Только что ты смотрела на меня и думала все то, что я хотел бы, чтобы ты про меня думала и чувствовала, а теперь вдруг стала серьезной. – Он медленно подвинулся ко мне, будто остерегаясь, будто не зная, что я сделаю, когда он подойдет. – О чем ты думаешь?

– Что я чувствую? – спросила я.

– Ты подозрительна. И ты мне не доверяешь.

– Доверяю. Я своей вампирской игрой с разумом сделала так, что теперь могу тебе доверять полностью. Но если бы я тебе не заморочила мозги, ты бы меня убил. А сейчас ты со мной живешь. Мы уже почти два года любовники, но я не уверена, что ты чувствуешь ко мне хоть что-нибудь.

– И ошибаешься, – сказал он.

Теперь он стоял прямо передо мной, и чтобы видеть его лицо, мне надо было смотреть вверх. Он положил ладонь мне на щеку, пальцами погладил волосы. Он теперь был теплее, будто в лихорадке, но это была не лихорадка. Это зверь зашевелился в нем.

– В чем я ошибаюсь? – тихо спросила я.

– Я хочу к тебе прикасаться. Хочу раздеться и всем телом коснуться твоего тела, чем больше, тем лучше. Прикоснуться к тебе я хочу всегда. Мне плохо, когда ты от меня слишком далеко – будто солнца нет на небе. Без тебя мне холодно и одиноко.

Последние слова он шепнул, склонившись ко мне.

– Это из-за подчиненности разума, – прошептала я в его губы, приближающиеся к моим.

– Я знаю, – ответил он и почти коснулся моего лица, чуть-чуть только не целуя.

– И тебе это все равно? – выдохнула я ему в рот.

Его губы коснулись моих, и каждое следующее слово было легкой лаской губ по губам.

– Целовать тебя мне хочется больше, чем хотелось чего бы то ни было на свете. А трахать тебя хочется так, как никогда ничего и никого на свете не хотелось.

– У тебя от меня зависимость.

Пришлось чуть отвернуться и освободить рот, чтобы это сказать.

– Я твой пес с замороченными мозгами.

Он повернул мое лицо так, чтобы снова наши губы соприкасались.

– И тебя это не тревожит?

– Нет. А тебя не тревожит понимание, что мне хочется слизывать кровь у тебя изо рта, что ее запах меня заводит?

И очень тихо, с легкой дрожью я выдохнула:

– Нет.

– Я хочу зажать тебя в объятиях, целовать тебя так глубоко и крепко, чтобы ты не могла мне приказать перестать. Хочу ощутить реакцию твоего тела на боль, которую я тебе причиню, и ощущать в этот момент вкус твоей крови.

По мне прошла дрожь, и не от страха. Или не только от страха. Есть грань, где игра с оборотнем может зайти слишком далеко, но острота этой грани – часть того, что доставляет мне наслаждение. В этом была правда, и я хотела этой правдой владеть.

Я выдохнула ему в губы, навстречу его теплому дыханию:

– Аа!

– Это «да»? – спросил он, взяв меня за затылок ладонью. Ох, какой большой ладонью!

– Да, – ответила я и поцеловала его первой, но его рука сжалась у меня на затылке и он так глубоко, так крепко поцеловал меня, что я ничего не могла бы сказать, и даже «нет». Его рука была у меня за спиной; он держал меня железной хваткой с прижатыми к бокам руками, куда сильнее, чем Ашер. Ашеру я не хотела делать больно, но Никки… он постарался, чтобы я не могла бы, даже если бы захотела. Он меня обездвижил и целовал меня, обходя языком каждую ранку, целовал и слизывал кровь изо рта. Боль была острой, и обычно я острую боль не люблю, но в момент, когда я могла бы возразить, если бы могла что-нибудь сказать, Никки перестал и начал просто целовать меня. Он умел это делать, и я ответила на поцелуй, хотя он так крепко меня держал, что я не могла податься к нему ближе, и даже этими движениями управлял только он. Он коснулся самой глубокой ранки – и я ощутила вкус свежей крови.

Он глухо застонал, выпрямляясь и отрывая меня от земли. Вдруг мои ноги заболтались в воздухе, но тело было прижато к нему так прочно, что никак не упасть. Безопасно – и в капкане. Я не могла понять, то ли мне это нравится, то ли я боюсь. Заколебалась в нерешительности, но так как мне это не было неприятно, следующий звук, изданный Никки, оказался низким мурлычущим рыком. Этот звук наполнил мне рот, отдался дрожью во всем теле, а потом нашел во мне тот глубокий центр, где уже началось шевеление. Бронзово-золотая тень поднялась из темноты, и я увидела, как рысит моя львица среди высоких тенистых деревьев. На самом деле происходило не это, но так это «видел» мой разум, так осознавал движение львиного в моем человеческом теле. Львица скользила среди джунглей навстречу рычащему жару, исходившему от Никки. Мой зверь поднялся навстречу его зверю, тепло к теплу, жар к жару, и кожа горела в лихорадке, как и у Никки.

Он оторвался от моего рта, я успела увидеть, что синева глаза растворилась в львином янтаре. Рычание, которое не может исходить из человеческой глотки, вырвалось из его губ.

Я тихо ответила рычанием.

Никки взревел – мощный, кашляющий взрыв звука, который я никогда не слышала ни от одного льва-оборотня. Звук оглушал, лишал возможности двигаться. Никки поставил меня на землю, и только тогда я попыталась сказать:

– Что…

Он схватил меня за джинсы и разорвал их, молнию вместе с материей. Сила поразительная. Он грубо меня развернул спиной, я чуть споткнулась, а он перегнул меня через скамейку, и мне пришлось упереться в нее руками, чтобы не удариться коленями. Никки разорвал на мне джинсы до бедер, схватился сзади за стринги и сорвал их одним движением. Больно это было или хорошо? У меня в голове путались грубость и боль, секс и наслаждение. Мне нравится ощущение срываемой одежды, сила, нетерпение, спазм нижних частей тела.

Никки схватил меня за бедра и прорычал:

– Господи, как мне нравится твоя задница!

У меня в жизни есть мужчины, шепчущие милые пустяки во время секса, даже стихи цитирующие. Их я люблю за это, а Никки – за другое.

Одной рукой держа меня за бедро, он другой водил по заду, растирая, поглаживая, ощупывая, и наконец вдвинул в меня палец. Я так уже напряглась, что даже это вызвало у меня тихий стон.

– Ты мокрая, – шепнул он рычащим голосом.

– Знаю, – ответила я так же хрипло.

Он вложил в меня два пальца и начал их вводить внутрь и вытаскивать, как предисловие к тому, что хочет сделать потом, все быстрее и быстрее, и это было хорошо, очень хорошо, но так до цели не добраться.