Волосы были светлые, но еще светлее – бледное лицо. Молодое, вероятно, женское, хотя это не важно, и я, если честно, старалась об этом не думать. Хилл сделал снимок самонаводящейся камерой, я прицелилась между закрытых в блаженном неведении глаз и спустила курок. Отдача чуть качнула меня назад, но лицо вампира превратилось в красное месиво. Это было не обезглавливание, но чертовски близкое к нему действие, причем одним выстрелом.

Эхом отозвалась винтовка Джанга, и звуки отдаленных выстрелов донеслись из глубины дома: Брайс и его спутники очищали дальние спальни от гнездившихся там вампиров.

Темные волосы, бледная кожа – бабах! Афроамериканец, крупный, мужчина – бабах! Длинные светлые волосы, женщина – бабах! Лысый, пожилой мужчина – бабах!

Дальше – одеяла с картинками из мультиков.

Хилл попытался их раскрыть, но слишком туго они были намотаны. Джанг занимался собственным свертком в одеялах, и Киллиан склонился рядом с Хиллом. Они вдвоем попытались размотать этот неживой сверток.

Хилл размотал первым – и лицо оказалось таким детским. Не больше восьми или девяти лет в момент смерти. Такие юные вампиры запрещены законом: это считается растлением малолетних, и обращение столь юного существа влечет для преступника смертный приговор. Вообще вампиры сами убили бы того, кто обратил такого юного ребенка, им не нужны людские законы, чтобы понимать, какая это мерзость. Я должна была полагать, что это тело мертво уже несколько десятилетий, еще до появления новых законов, но когда Хилл щелкал камерой, мы этого не знали. Это мог быть чей-то пропавший ребенок. Мальчик с пакета молока – на прицеле моей винтовки. Вампиры остаются теми, кем были до смерти, к добру или к худу, так что если это чей-то пропавший ребенок, его могут получить обратно. Но он не будет взрослеть, не будет расти… Никогда еще не видела вампира, умершего моложе двенадцати лет, чтобы он не сошел с ума в конце концов.

– Блейк? – сказал Хилл.

Я моргнула и спустила курок, целясь в это детское, свежее, мертвое лицо. Оно взорвалось красными клочьями, как перезрелая дыня, только из дыни не льется кровь, не летят мозги и осколки черепа.

У Джанга вампирша была постарше, лет тринадцати как минимум. Джанг спустил курок, и ее лицо превратилось в тонкий красный туман.

Только бы эти вампиры оказались самыми старыми в этой комнате. Не хочется, чтобы снятые нами фотографии были последним изображением для безутешных родителей.

Я посмотрела на мертвую шеренгу – все они были окровавлены. Солнце за спиной уже угасало и почти угасло. Можно пройти опять по всей шеренге и всадить пулю в каждую грудь, но если сейчас они встанут рано, то ни у кого из них нет ни глаз, чтобы гипнотизировать вампирским взглядом, ни зубов, чтобы кусаться. Главного их вампирского оружия у них нет.

Мы с Джангом начали где стояли. Хилл и Киллиан открывали одеяла и мешки, чтобы видно было, во что мы целимся. Вообще-то почти наверняка с оторванными к чертям головами они достаточно мертвы, но когда выбиваешь у вампира сердце, лучше видеть, во что же ты целишься. И всегда лучше видеть, во что целишься.

Мы шли, расходясь, от тела к телу, на этот раз выбивая сердца. Даже несмотря на специальные наушники в ушах у меня звенело, когда мы закончили. Еще доля секунды – и солнце ушло. Я почувствовала его, будто руку сквозь сердце, а секундой позже ощутила вампира. Ощутила его пробуждение.

– Одного пропустили! – крикнула я.

Хилл посмотрел на тела:

– Все мертвы.

– Не в этой комнате.

Киллиан включил рацию:

– Блейк говорит, вы одного пропустили.

– Тут все мертвы, кроме нас, – ответил Дерри.

И тут раздались крики и выстрелы. Мы сразу построились – первый Хилл, за ним я, Джанг, Киллиан, Сейвиль. Без команды, без переговоров. Действуем по прежнему плану, только теперь бежали к другим комнатам, к нашим парням, на звук выстрелов и крики, навстречу беде. Потому что это наша работа – бежать навстречу беде.

Хилл нырнул в первую маленькую спальню, но только сунулся в дверь и тут же крикнул: «Чисто!» – это значило, что мы тут же кто как мог подались назад, развернулись на пятачке и бегом пустились в последнюю спальню. Крики в любом случае неслись оттуда, и если бы я была одна, без СВАТ, то просто туда бы рванула, но в этом безумии есть система, требующая не допускать появления противника сзади. Если Хилл сказал, что в первой комнате чисто, значит, так и есть, и вся свалка во второй спальне. Я бы все равно первым делом бросилась туда. Правильно или неправильно, а так бы и было.

Мы вошли с Хиллом. Он двинулся направо, я за ним. Джанг и Киллиан хотели войти следом за нами, но больше ни для кого не было места. Троим пришлось остаться снаружи. Дерри стоял на кровати с двумя окровавленными телами, потому что больше места не было. Брайс – в изножье кровати, перед штабелем окровавленных спальных мешков. Мы с Хиллом сместились вправо, потому что слева находилась широкая спина Монтэга, приклад у плеча. Он целился туда, куда и все они, но там стоял Гермес, в углу между шкафом и ночным столиком, и в него они все и целились. Что за черт?

За его спиной что-то шевельнулось, мелькнула бледная рука, и я поняла, что там вампир. В кино лицо у Гермеса было бы открыто и видны были бы глаза. Я бы сразу поняла, что он подчинен вампиром, но в реальной жизни лицо у него было закрыто и шлем низко надвинут. Автомат он вскинул к плечу, как и все мы, так что лица было не разглядеть, но целился он в своих товарищей. Мозг захвачен.

Я хотела спросить, что случилось. Как могло это произойти? Но время для вопросов будет потом, а сейчас нужны решения. Такие, которые не приведут к смерти никого из наших людей.

Монтэг пытался говорить спокойно:

– Гермес, я тебе помогал качели повесить для ребенка. Ты помнишь?

Протокол предписывал, чтобы околдованному лицу помогли себя вспомнить – в предположении, что это лицо еще здесь и рвется на свободу. Идея неплохая.

– Монти, зачем ты застрелил эту женщину?

Гермес спрашивал с неподдельным недоумением.

– Она – вампир, – ответил Монтэг, произнося слова медленно и спокойно. Время орать закончилось. Надо было разряжать ситуацию.

– Нет, это неправда. Она человек, а ты ее застрелил.

Он говорил недоуменно, и это было хорошо. Гермес знал, что здесь не все так просто. Может, он где-то близко?

– Ты меня знаешь, Гермес. Всех нас знаешь. Мы никогда бы не застрелили постороннюю.

– Да, – медленно сказал Гермес. – Вы бы не застрелили невиновную.

Она заговорила из-за него, как из-за щита:

– Прошу вас, не дайте им меня убить! Прошу вас!

– Вы бы не застрелили. А кто-то в нее стрелял. – Плечи Гермеса чуть шевельнулись. – Вот его я не знаю.

Он целился в Брайса.

– Он в меня стрелял! – сказала женщина со слезами и дрожью в голосе.

Ствол Брайса шевельнулся, я услышала его слова:

– Извините…

И тут запылали освященные предметы. Она пустила в ход голос, и это была новая вампирская сила. Гипноз глазами не всегда зажигает освященные предметы – кроме как на том, на кого он направлен, но голос – голос с дурным намерением – обязательно.

Пистолет Брайса поднялся вверх, точно держа прицел, но не было тут ничего, во что мы хотели бы целиться. Никто из нас не хотел стрелять в Гермеса, и никому бы не удалось прицелиться в стоящую за ним вампиршу. Блин…

Крест на мне горел бело-синим пламенем освященного предмета, которое никогда не бывает жгучим, пока не коснется плоти вампира, но оно было ярким. Хорошо, что в спальне включен свет, иначе пламя ослепляло бы, а сейчас сливалось с освещением, и можно было смотреть сквозь него, прищурясь, но видела я при этом только Гермеса.

От него священного сияния не исходило. Она его уговорила снять освященный предмет или сорвала с него перед тем, как закомпостировать ему мозги. Если бы предмет был на нем, она не смогла бы его подчинить – если бы он верил. Может, Гермес усомнился на мгновение? Потом. Потом будем выяснять.