Лошадь рухнула на землю правым боком и подмяла под себя Тулагина. Как ни силился Тимофей высвободиться из-под безжизненного, но все еще горячего тела Каурого, сделать ему это никак не удавалось. И револьвер вытащить из-за пояса он не мог. А два белогвардейца уже спрыгивали с коней, налетали с обнаженными шашками.

Прискакали еще трое во главе с подхорунжим. Один — рослый, мордатый детина — с хрустом заломил руку Тимофея за спину, другой — низкорослый, толстый — уцепился за вторую руку и что есть силы тянул на себя. Тулагина пронзила резкая боль. Но он не вскрикнул, только желчно выругался.

— Раздерешь его, — оттолкнул подхорунжий низкорослого семеновца.

Вместе с мордатым они вытащили Тулагина из-под Каурого. Приземистый увидел у Тимофея смит-вессон за поясом, кинулся за револьвером. Хотя руки у Тимофея были заломлены, он все-таки изловчился и поддел прыткого толстяка носком сапога под дых. Тот болезненно схватился за грудь, упал на колени.

Мордатый сбил с ног Тулагина, на Тимофея посыпался град ударов. Белогвардейцы били его чем попало: кулаками, ногами, прикладами. А отдышавшийся от тулагинского сапога толстяк, выхватил шашку, растолкал казаков: «Дайте, рубану! Дайте я его...» Но подхорунжий не дал. Он властно прикрикнул на разъярившихся подчиненных:

— Прекратить!.. — И когда те отступились от Тимофея, добавил спокойным голосом: — Нельзя до смерти. Вдруг он важная птица у красных, вон и наган с надписью... Есаулу нужны такие. Так што живым его надо доставить в Серебровскую...

Очнулся Тулагин от холодного водяного хлеста. Шел дождь. Все правильно, он должен был пойти. Ведь в последний раз Тимофей видел небо черным, брюхастым от туч. И вот теперь оно разверзлось обильным ливнем.

Упругие струи ливня будто хлыстами немилосердно секли измученного Тулагина. Особенно доставалось изуродованному лицу. Чтобы спрятать его от отвесной стены дождя, Тимофей решил повернуться с бока на живот. Тяжело, больно, но благо, что ливень быстро расквасил болотный грунт — в размягченной тине все же легче поворачиваться. Мертво стиснув разбухшие губы, Тулагин уткнулся бесчувственным ртом в прохладную жижу.

Теперь ливень безбожно хлестал спину. Сперва вроде ничего, терпеть можно. Однако дальше все больнее и больнее. Как шомполами...

Тимофей испытал их на себе не так уж давно. Кажись, двадцать пятого, не то двадцать шестого января.

Первый читинский казачий полк вторую неделю хозяйничал в Чите. Казаки ежесуточно несли в городе патрульную службу.

Тимофей исправно выполнял все, что ему приказывали и поэтому числился в числе благонадежных, усердных служак. Сотенный нередко отмечал его за старание, а однажды поощрил даже.

— Даю тебе, Тулагин, за примерную службу отпуск на воскресенье. Располагай им, как хочешь, — сказал он.

Тимофей не поверил ушам. Он все намеревался подкатиться к начальству с просьбой отпустить его на денек в Могзон, чтобы повидаться с Любушкой, а тут — на тебе, сотенный сам дает ему отпуск.

— Мне в Могзон бы надобно, — подавляя сконфуженность, заговорил Тулагин.

— Знаю, зазноба там у тебя осталась. В прислуге у Шукшеева... — сотенный лукаво погрозил пальцем. — Ладно, поезжай. Сегодня наши с вагоном туда — и ты с ними. Я замолвлю слово...

В доме Шукшеева Тимофея приняли радушно. Елизар Лукьянович кликнул Любушку:

— Любушка... А кто к нам в гости!?

Увидев на пороге Тимофея, Любушка растерялась. Она никак не предполагала встретить его здесь. Широкие брови ее вспорхнули вверх, в чуть раскосых голубых глазах затрепетали, заметались радостные огоньки.

— Здравствуйте, Тимофей...

— Егорович, — подсказал Тулагин.

— ...Егорович, — закончила смущенно Любушка.

В прихожую вошла дородная, запахнутая в богатый халат женщина.

— Это георгиевский кавалер Тимофей Егорович, — представил хозяин гостя. — А это жена моя, Марфа Иннокентьевна.

Жена слегка кивнула Тимофею и, сославшись на нездоровье, вышла из прихожей.

— Что ж мы стоим? — зашумел Шукшеев. — Стол готовить! Самовар! — кинул он в глубь дома. — Любушка, раздевай гостя, приглашай в залу. Будь хозяйкой.

После казармы Тимофею дом Шукшеева показался раем. На всем точно лежала печать умиротворения, все дышало благодатью. И среди всего этого Любушку он представил постоянно окруженной заботой, душевной теплотой, бесконечно счастливой.

За столом, после пропущенных двух рюмок смирновской водки, Тимофей расчувствовался:

— Хорошо у вас: чистота кругом, спокойно... Завидую вам, Елизар Лукьянович. Любушке завидую...

— У нас всегда так. Правда ведь, Любушка? Да что про нас-то... Как у вас в Чите? Что слышно?.. Сказывают, мутят народ большевики.

— А што в Чите? По всякому... Наше дело — служба. В патрульный наряд пойдешь, увидишь чего-нибудь. А чтоб услыхать — не услышишь. Нам разговаривать-то с народом не положено. Задержали кого — сдали куда следует... Наше дело — служба...

— И правильно, нечего с народом разговаривать. Народ в строгости надо держать. Которые митингуют, прижать, а злостных — нагайками.

Первый хмель резко ударил в голову, но со временем прошел, и Тимофей стал улавливать смысл слов Шукшеева.

— Нагайками?..

— Нагайками, — подливал в рюмку водку Елизар Лукьянович.

Тимофей больше пить отказался, объяснил:

— Мне пора назад ехать. А насчет выпивки в полку строго теперь.

— И правильно, Егорыч, что строго. Дисциплина в армии — первейшее дело. А по нынешнему времени самое наипервейшее.

Елизар Лукьянович предложил Любушке познакомить гостя со всеми шукшеевскими хоромами.

Дом состоял из верхов и низов. На верхах — пять комнат: в четырех жили хозяин с женой, пятая — зала. На низах, в полуподвальных трех комнатах, располагалась прислуга. В одной — конюх-бобыль Максим, во второй — повариха Настя.

Любушка жила в самой маленькой угловой каморке, рядом с кухней а кладовыми. Несмотря на свою малость и небольшое окошко в верхней части стены, каморка выглядела светлой и даже не тесной. Узкая, аккуратно заправленная кровать, шестигранный столик у окна, табурет и плоский сундучок — вот и вся мебель.

Любушка рассказала о себе. Родилась она в Могзоне, здесь, в этом доме. Отца своего не знает, говорят, он некоторое время конюховал у Шукшеевых, а потом сгинул куда-то. Мать, как и она теперь, была в прислуге еще у покойного Лукьяна Саввича — батюшки Елизара Лукьяновича. Померла в позапрошлом году от горячки.

После рассказа девушки дом Шукшеева уже не казался Тимофею уютным и благодатным, а Любушкина жизнь в нем — такой уж счастливой.

...Через некоторое время Тулагину опять выпала оказия побывать в Могзоне. Правда, времени у него было в обрез, но повидаться с Любушкой все же сумел. На этот раз он постучался в дом Шукшеева не с парадного подъезда и не на верхи, а в угловое окошко низов.

Любушка провела его к себе через дворовую калитку. Вид у нее был расстроенный, глаза покраснели.

Тимофей осторожно спросил:

— Обидел никак кто?

— Пустяки. Это так...

Так, да что-то не так. Но Тимофей смолчал, не стал навязываться с настойчивыми расспросами. Она заговорила сама:

— Помните, в день первого нашего знакомства на станции вы говорили мне, что теперь свобода, что теперь все равны будут?

— Помню... Говорил...

— А где же оно, это равенство?.. — из глаз девушки покатились слезы.

— Да что случилось, Любушка?..

— Я так понимаю, Тимофей Егорович, — вытерла слезы и, несколько успокоившись, снова заговорила она. — Ну, богатство, оно и есть богатство. Тут кому как богом дано. А на что же топтать человека, если он бедный?..

— Да што случилось, ради бога?

— Проспала я немного сегодня и не успела к заутрене прибрать спальню Елизара Лукьяновича и Марфы Иннокентьевны. Так Елизар Лукьянович раскричался, разругался разными словами... А я что? Не человек, что ли? Зачем на меня разными словами?.. А Елизар Лукьянович еще и издевается: козявка ты, а не человек. Тебе, кричит, на роду написано быть в работницах, в прислуге. Да я, кричит, если захочу, что угодно с тобою сделаю — захочу растопчу, захочу помилую...