Девушка была очень юной. Под взглядом Тимофея она смутилась, лицо вспыхнуло, взор потупился.
— Елизар Лукьянович — папаша ваш? — спросил Тимофей.
Девушка с удивлением подняла на него глаза, ее щеки сделались совсем пунцовыми:
— Что вы?! Я в прислуге у Елизара Лукьяновича.
Тимофей не мог отвести от нее взгляда. Нет, она была не из писаных красавиц: лоб низковат, брови широкие, нос немного вздернут, губы с пухлинкой, но было в ней что-то такое, что сразу перевернуло его душу. Может быть, глаза чуть раскосые, ясно-голубые, доверчивые. А возможно, двойные ямочки на щеках, совершенно одинаковые острые, будто булавочные уколы.
Тимофей, словно вкопанный, стоял перед девушкой. И когда заметил, что на него уже обращают внимание прохожие, смешался, проговорил торопливо:
—Так... Елизар Лукьянович не папаша вам. А я думал папаша...
Он одернул шинель, прокашлялся, спросил после некоторой паузы:
— А как ваше имя? И тут же добавил: — Меня, к примеру, Тимофеем Тулагиным кличут.
— Любушка, — как-то по-домашнему назвалась она.
— Хорошее имя.
Любушка от смущения неловко топталась на месте и Тимофей топтался с ней рядом.
— Нынче свобода всем объявлена, — вдруг завел Тимофей разговор о политике. — Слыхали про революцию? Царя Николашку скинули... Войну по боку. Вон сколько нас, фронтовиков, домой поприехало... А все потому, что власть в России переменилась.
— Елизар Лукьянович сказывают, — осторожно вставила Любушка, — что и в Чите новая власть — Забайкальский народный Совет.
— Во-во. Народный Совет! Раз народный, значит, теперь народу вольготнее будет жить. Теперь все равны будут.
Тимофей говорил и говорил, а Любушка только изредка вставляла короткие фразы да поддакивала...
Шукшеев вспомнил о барышне, когда перезнакомился со всей компанией у пристройки.
— Любушка! — позвал он из-под навеса. — Господа, со мной ведь моя горничная. И у нее есть кое-что...
Любушка покорно повернула к станционной пристройке.
— О-о-о! Она уже с молодцом познакомилась, — картинно улыбнулся Шукшеев. — Герой, два Георгия!.. За что заслужил, лихой казак? — дотрагиваясь до георгиевских крестов, висевших на Тулагинской шинели, — спросил он.
— Известно за что...
— За храбрость? Понятно, за храбрость. Георгиев за здорово живешь не дадут... Похвально, молодец! — Шукшеев взял у горничной бочонок, передал вахмистру, раскрыл саквояж с богатой закусью. — Налей, Филигонов, стакан георгиевскому кавалеру. Выпьем за молодцов-фронтовиков, чтоб верной опорой нашей новой власти они стали. — Обернулся к девушке: — Вот, Любушка, гляди, какие они, казачки наши. Ни стати, ни храбрости не занимать. С такими горы можно сворачивать.
Тимофею подали полный стакан водки и кусок жирной баранины. Он в два глотка опростал стакан, заел мясом.
— Революция кончилась, — гудел Шукшеев. — Теперь порядок надо восстанавливать. Теперь нечего митинговать. Пора за дело браться, казаки, хозяйства свои поднимать. Кто холостой, семьями обзаводиться. Барышни за войну повыросли — кровь с молоком. Выбирай любую в жены: не прогадаешь... Наливай, Филигонов!
Вахмистр еле держался на ногах, но бочонок с водкой крепко прижимал к груди. Он, не скупясь, наполнял стаканы водкой и сам себе приговаривал: «Наливай, Филигонов!»
После второго стакана Тимофей тоже почувствовал неустойчивость в ногах. Зато в голове появилась удивительная легкость, все теперь казалось предельно простым и ясным.
— Будем строить новую жизнь. Женимся... Правильно я говорю, папаша?— дергал он Шукшеева за шубу.
— Дело говоришь, молодец, — чмокал Тулагина в лоб купец. — Только маленько надо порядок установить, большевиков-крикунов поприжать маленько, народный совет поддержать.
— Порядок установим!.. Большевиков под ноготь!.. Да здравствует народный совет!.. — пьяно кричал Тимофей.
— Молодец, герой! — похвалил его Шукшеев. — Люблю истинно русскую душу...
Кто-то прибежал из управления станции, сообщил:
— Большевики из Читы! Требуют, чтоб полк оружие сложил.
— Нас, фронтовиков, разоружать?!
— Это какая ж такая свобода?..
— Даешь, казаки, на Читу!.. Раскро-о-омсаем большевиков!..
Дошедшая до полной хмельной кондиции компания повалила в главное станционное здание. Под навесом остались Любушка и Тулагин. Как ни тянул его Софрон Субботов, он с места не сдвинулся...
* * *
Воспоминания оборвались. Когда все это было? Давно и как будто недавно. Словно вчера Тимофей познакомился с Любушкой. А сколько воды утекло уже с тех пор. Сколько событий прошумело. За это время Тулагиным многое пережито и передумано. Большевики открыли ему глаза, помогли разобраться и в народном Совете, и в Шукшееве. Он научился различать друзей и врагов, ясно и навсегда понял, за что ему надо бороться.
Кажется, подкопилась силенка. Тулагин напрягся, вцепился руками в болотную траву, пополз. Острые листья осоки резали пальцы, но он не чувствовал боли. Переместился еще ладони на четыре. «Вперед, Тимофей! Не останавливаться!.. Еще чуток...»
В глазах поплыли желтые, розовые, красные крути...
4
— Часа три назад, говоришь, не больше?
— Часа три, або четыре, ваше благородие...
— А человека, значит, так и не видал?
— Бог свидетель, господин офицер, не видал....
До Тулагина этот разговор доходил, точно сквозь туманную дрему.
Как и в тот первый раз Тимофей с трудом разомкнул веки. Его взор по-прежнему упирался в кусок неба, только теперь не безоблачное, а лохмато-черное, грозовое. Щербатость горизонта подернулась темной занавеской наплывшей из-за хребтов большой тучи. Березовая жердь колодезного журавля из белесой превратилась в дымчатую, а серый тес крыши сарая стал коричневым. Лишь осока не изменила зеленому цвету.
Воздух дышал дождем.
До Тимофея снова донесся разговор:
— Я, ваше благородие, глядь — под сараем конь оседланный. Поближе — дык то ж мой ворончак-жеребчик. Неделю назад сам, по своей воле, могу подтвердить бумагой казенной, отдал жеребчика в войско отца-спасителя атамана Григория Михайловича Семенова... Я — под сарай, однако. Откуда, как, хозяин игде? Седло в кровях, бока в кровях... Ой, господи! Глядь сюды, глядь туды — глазею хозяина. Оно вить как быват — може, лежит игде, помират... Всю округу ошарил — нема.
Басистый голос говорившего показался Тулагину знакомым. Он где-то его слышал, причем, недавно.
— Болото осмотрел?
А вот этот — молодой, звонкий, чуть-чуть картавый — ему незнаком.
— Дык к самой трясине как подступишь? А так кругом все ошарил... Вы, ваше благородие, господин офицер, не сумневайтесь. Ежели, однако, найдется хозяин, самолично доставлю, куда прикажете... Нас, Чернозеровых, в станице всяк старый и малый знает. Нашинские, серебровские, нас крепышами величают, хотя, однако, по крепости хозяйства мы средни.
И голос, и характерная речь — вроде вчера их Тимофей слышал.
Стоп-стоп, это же бородатый проводник... Ну, конечно, тот самый старик, который ночью скрытно вывел сотню на станцию. Учащенно забилось сердце.
— У нас тута абы кака заимка. На лето наезжаем. Сена прикашиваем, скот пасем... Зараз мы туто, однако, вдвоем с невесткой. Зашли б, чаем угостим.
— Некогда. Спешим... А ты гляди, объявится человек, сразу дай знать в Серебровскую.
— Не сумневайтесь, самолично доставлю...
Голоса удалялись. До Тимофеева слуха доносились слабый звон удил, затухающий цокот конских копыт: семеновцы уезжали.
«Подняться, немедленно надо подняться», — застучало в висках Тулагина. Встать на ноги Тимофей уже не рассчитывал, хотя бы на локти опереться. Бородатый проводник Чернозеров увидит его. Должен увидеть...
Ох и неподатливо же его разбитое тело! Тулагину не то чтобы локтями поработать, головы от земли не оторвать. Только и добился — повернул ее с левой стороны в правую.
Закричать нужно. Сейчас это уже не опасно: рядом свой человек.
