— Товарищ командир, мы уж бог знает што подумали. Как оно у вас тут?

Тимофей улыбнулся:

— Все в порядке. — И поторопил бойца: — Давай к взводному быстро. — Потом водокачечнику и белогвардейцу: — Освобождайте помещение.

Тулагин снял с потолка фонарь, двинулся вслед за семеновцем. Перед выходом на улицу погасил огонь, тихо окликнул Глинова.

— На месте я, — тотчас отозвался боец.

— Посторожи пленных, — приказал Тулагин. — А то, если отпустить их раньше времени — всю обедню испортят.

Тимофей открыл бачок фонаря, плеснул из него керосин на бревенчатые стены машинного отделения.

Вскоре у водокачки появился Моторин с двумя бойцами, среди которых был Хмарин.

— Так что, командир, начинаем? — шепотом, но, чувствовалось, с возбуждением заговорил Моторин.

— Начинаем, — выплеснул последний керосин Тулагин. — Кто подрывать будет?

— Хмарин, Крышанов... — приглушенно позвал Моторин. — Готовы гранаты?

— Готовы.

«Молодец Хмарин! На все руки мастер: и рубака в бою что надо, и по части подрыва», — подумал Тимофей, а вслух сказал Глинову:

— Отпускай пленных.

Когда взвод на полной рыси вышел из перелеска и развернулся фронтом к железнодорожному полотну, ночь раскололась от неожиданных взрывов: одного, второго, третьего... Водокачка вспыхнула ярким факелом. Одновременно и здесь, с пади, и там, с хребта, на станцию, на запасные пути, где спали в вагонах-теплушках семеновцы, накатилось дружное ура конников тулагинской сотни...

Как Тимофей оказался здесь, на этом болотном лугу? Ведь когда он вырвался из когтей белых, жеребец есаула понес его в сопки. Помнится, лошадь с намета перешла на рысь, а затем на шаг: тропа все выше и выше поднималась по косогору.

Боль в боку поначалу не очень его мучила. Но постепенно она усилилась. Рана обильно кровоточила: левая сторона Тимофеева френча намокла.

Не останавливаясь и не слезая с седла, Тулагин, превозмогая боль, слабеющими рукам разорвал низ нательной рубахи и несколько раз перепоясал себя в месте ранения... Последнее, что осталось в его памяти, — лиственница, чуть в стороне от тропы — большая, расколотая надвое...

Тимофей прикинул по склонившемуся к западу солнцу, что с момента, как он ускакал из Серебровской, прошло, пожалуй, полдня. Но приближения вечера еще не чувствовалось.

Тулагин задавал себе вопросы. Опасна ли его рана? Как далеко он теперь от белых? Что это за заимка? Куда делся жеребец?.. Ответов на них не находилось. Да и откуда найтись им, если весь мир для Тимофея сейчас вмещался в узкую полоску между болотной травой и щербатой чертой горизонта.

Внутри все горело. Хотелось пить. Тулагин попытался подняться, но не тут-то было: тело не слушалось. Казалось, он совершенно лишен рук и ног. «Неужто это конец?» — мелькнуло в голове. Пройти через столько испытаний и умереть на свободе казалось нелепым, неестественным.

Чтобы хоть как-то утолить жажду, Тимофей пожевал уцелевшей стороной зубов попавшийся под щеку водянистый ствол осоки. Вроде полегчало. Еще раз попробовал подняться. Бесполезно. Единственное, что он мог, — с большим трудом поворачивать голову.

А если крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь? Нет, это опасно. Надо собраться с силами и все-таки двигаться. Пусть ползком, с бока на бок перекатываясь, но двигаться...

Тулагин сделал новую попытку, теперь уже не приподняться, а проползти хотя бы полсажени. Невероятным усилием переместил правую руку, потом левую и вместе с ними все тело ладони на две, не больше. Но и это для него было победой. Значит, еще не конец, еще можно бороться за жизнь...

Дышать было трудно. Тимофей не шевелился, собирался с силами.

Он старался отвлечься от разламывающей все его тело боли, от тягостных мыслей о незавидном положении, в котором оказался по воле судьбы. Тимофей перебирал в памяти, воскрешал до мелких подробностей эпизоды из прошлого. В большинстве своем они были связаны с Любушкой. Особенно отчетливо вспомнилась первая встреча с ней.

Станция Могзон двигалась, гудела, горланила военным людом. Здесь сделал короткую остановку эшелон с возвращающимися с фронта казаками первого читинского полка.

Из вагонов, как горох из ведер, сыпались фронтовики — от мороза розовощекие, от радости, что наконец дома, возбужденные, искроглазые.

Служивых встречали хлебом-солью, щедрым угощением. На платформе суетились железнодорожники, могзонские жители: мужчины и женщины с кошелками и узелками, приезжие из соседних сел и станиц.

Многие поспешили на станцию в надежде встретить сына или мужа. Иные ради праздного любопытства. Респектабельные, прилично одетые ораторы говорили патриотические речи. А могучего роста, волосатый — одни глаза проглядывают сквозь густую щетину — красноносый поп осенял казаков крестом, бубнил монотонно:

— Ныне и присно и во веки веков, аминь!..

Средних лет женщина в потертом плюшевом жакете и пуховом платке нараспев, шепеляво оповещала приезжих:

— Доктор-универшал, ученый шветила Шамуил Шрештович Кроншберг шоизволил оштановиться в Могзоне. Он принимает на лечение в любое время дня и ночи кожно-венеричешкия, мочеполовыя болезни, шифилиш. При нужде лечит, пломбирует и удаляет зубы без боли. Его мештопребывание в доме вдовы Штукиной возле базара у отхожих рядов.

Тимофей и Софрон Субботов не успели ступить на землю, как попали в окружение встречающих. Худощавый мужичонка в узком тулупчике и три молодки в легких пальтишках подхватили их под руки и повлекли к зданию станции. Мужичонка смешно топорщил трубкой тонкие губы и выкрикивал, что попутай, одни и те же слова:

— Слава прибывшим нашим защитникам! Слава прибывшим нашим защитникам!..

Молодки кокетливо пялились в лица служивых, щебетали:

— Казачки вы наши родные!..

— Как мы истосковались по вас...

В проходном коридоре станции Тимофея и Софрона подхватила новая волна людей с водкой, ветчиной и сдобными пирогами.

Выпив и закусив, Тимофей с Софроном попытались вырваться из окружения шумных встречающих. Людской поток вынес их на привокзальную площадь, где народу было значительно меньше, чем на платформе и в здании станции.

В небольшой пристройке за кассой служивые и несколько женщин затевали разудалое веселье. Вахмистр Филигонов из третьей сотни не в склад не в лад дергал меха старенькой гармошки. Напрасно подстраивались под него женщины с плясовыми напевками.

Софрон потянул Тимофея к пристройке:

— Айда до компании. Подмогу вахмистру... Бабенки порезвятся.

Субботов мастак по части гармошки. Вошел в пристройку — и к вахмистру:

— Дозволь, господин вахмистр.

В Софроновых руках гармошка сразу преобразилась, звонко плеснула зажигательного казачка. И пошел пляс вразнос. Дробно застукали о мерзлую землю каблуки казацких сапог. Закружились колоколами длинные расклешенные юбки.

К станции подъезжали санные, верховые. На встречу с фронтовиками прибывали все новые и новые люди.

Внимание Тимофея привлекли подкатившие расписные пароконные сани с полнолицым господином в роскошной колонковой шубе и молодой барышней. Кучер осадил лошадей неподалеку от пристройки. Отряхнув от снега шубу, господин вылез из саней. За ним вышла барышня: в одной руке овальный дубовый бочонок, в другой вместительный саквояж. Господин, сделав несколько шагов к навесу, крикнул:

— Подходи, братцы! Угощаю в честь возвращения на родимую землицу!..

Вахмистр Филигонов всплеснул руками, осклабился:

— Елизар Лукьянович! Бог ты мой! Сколько лет, сколько зим!..

Он кинулся к подходившему, облобызал его, отрекомендовал компании. — Прошу любить и жаловать: купец Шукшеев Елизар Лукьянович! Один из самых уважаемых граждан Могзона.

Шукшеева подхватили на руки, внесли под навес.

На барышню никто не обратил внимания, и она осталась стоять одна неподалеку. Лишь Тимофей заметил, в каком неловком положении она оказалась. Он нетвердым шагом подошел к девушке, поздоровался с поклоном.