Стоило ему удалиться, как из-за стола вскочил Кэйтайрон. Навис над спутниками — мрачный, точно грозовая туча. Все моментально притихли. Даже Ритен-Уто баловаться перестал.

— Не знаю, как вам, а мне этот тип кажется неблагонадежным, — доверительно понизив голос, сообщил капитан.

— Что же в нем неблагонадежного, позвольте спросить? — заступнически осведомилась Сэй-Тэнь. — Вечно вы нагнетаете.

— Ничего я не нагнетаю! — рассердился тот. — За его широким жестом явно что-то кроется. А как вам басня про возраст? Не смущает?

— Не торопитесь с выводами, — сказал философ. — Обезоруживающая улыбка еще не повод хвататься за оружие.

— Так, по-вашему, я перегибаю? — зашипел Кэйтайрон. — Думаете, у меня паранойя?

Диоксид только руками развел — что с невменяемыми разговаривать!

А капитан между тем разорялся: все, дескать, против него, и, стало быть, нечего ему у Благодарного задерживаться.

Вышел из-за стола — и чеканным шагом, чуть ли не маршируя, к двери. Зырк на Папируса — а тот сидит, ёрзает, боится.

— И ты с ними! Прекра-а-асно! — ощетинился Кэйтайрон. — Я знал, что преданности на свете не существует!

Последние слова вырвались из него, как из гейзера — фонтан горячей воды.

«Если кто говорит, что ему за тысячу, то, может, так оно взаправду и есть, если каждый месяц для него как год, а каждая минута как час… Не такой уж и фантазер этот Благодарный», — задумался философ, когда капитан со всей дури лязгнул дверью.

Хозяина порядком встревожил грохот в прихожей. Он ссыпался по лестнице, совсем как мальчишка, и неуверенно взглянул на компанию за столом.

— Кажется, вас было больше…

— Да это наш капитан проветриться пошел, — как бы невзначай бросила Таймири. — У него часто винтики вылетают.

— Какие винтики? — не понял Благодарный.

Минорис прыснула в ладонь, и тему благополучно замяли.

А Кэйтайрон, одолеваемый противоречивыми чувствами, шагал по пыльной дороге. Чего, спрашивается, кипятился? Зачем всех кругом врагами сделал? Мыслям только дай волю — так придавят, что и рад не будешь.

Засмотревшись на чужеземца, крестьяне чуть шеи не посворачивали — давненько в их захолустье не случалось ничего выдающегося. А тут сразу целая группа туристов нагрянула. Да каких туристов! Чумазых, голодных, в драной одежонке. Этот, в фуражке, с остальными, видно, повздорил, вот и топает прочь. Но постойте-ка, зачем сдалась ему окраина? Там ведь Многоликий!

«Ничего, что изба невзрачная, ничего что на семи замках. И если крыша течет — тоже не страшно. Моя яхта, вон, протекала, куда ни плюнь, — разгневанно думал Кэйтайрон. — Лохматое пугало, домовой этот, погоды не сделает. Будет допекать — получит по первое число».

Капитану очень хотелось, чтоб пришли его упрашивать, да желательно со слезами и причитаниями. Чтоб пожаловались, как им без него плохо и тоскливо.

«Плохо, тоскливо, — повторял он про себя. — Если кому сейчас и тоскливо, так это мне».

На исходе дня Благодарный собрал гостей за круглым столом в гостиной и, погасив на люстре огни, зажег одну-единственную свечу. Быстро сгущались сумерки.

— Как и обещал, расскажу вам о Многоликом, — загадочно изрек он.

— Многоликий? — переспросил Папирус. — Это не то ли чудо-юдо…

— Да-да, оно! — перебил его Благодарный и сразу смутился, ведь перебивать невоспитанно. — С вашим товарищем беды не приключится, слово даю. У нас криминала не водится. Многоликий и тот тише воды. Так вот, собственно, о Многоликом. Появился он в деревне не так давно — прошлым засушливым летом. Всполошил нас — нечего сказать. Он ведь поначалу зерно из закромов воровал, в чужие окна лазил. На богатство не зарился — пищу искал. Потому его и не трогали. Теперь, правда, без наших запасов обходится. Нелюдимый, на глаза не показывается. Только ночью по участкам шныряет и вроде как ворожит: поутру соседи иногда замечают у порогов отпечатки босых ног, а рядом — начерченные на земле фигуры и письмена. Адуляр их знает, что там написано! Незнакомый какой-то язык…

Но самое интересное я припас на десерт: Многоликий неспроста такое прозвище получил. У него что ни час — то новое обличье. Мы его изучить успели, пока по селу бегал. А как заперся он у себя в лачуге, так ни слуху о нем, ни духу. Лишь горнодобытчики, что хаживают той дорогой, примечают иной раз, как что-то бесформенное в пустошь движется… Но Многоликий еще никому зла не сделал! — поспешно добавил рассказчик. — Мой вам совет, если снова на него натолкнетесь, постарайтесь не вывести его из себя. Я очень опасаюсь, что от злости он может лопнуть, как воздушный шарик.

— Одним оборотнем больше, одним меньше! — небрежно бросил Папирус.

— Не скажите! Он ведь тоже человек. А человек не бремя. Человек — благословение.

Лентяй упивался запахом вечернего воздуха и не заметил, как к нему подкрался Многоликий. Многоликий всегда подкрадывается, если хочет кого-нибудь удивить.

— Здорово, приятель! — крикнул он, до смерти испугав Лентяя.

— Я с вами знаком? — спросил тот, мысленно отшвырнув свой испуг к берегу Галечного моря. Он оглядел бледного приветливого господина, представшего перед ним во всем своем блеске — в сюртуке, выглаженных брюках и лоснящемся цилиндре. Недоставало только золотых запонок да какого-нибудь изысканного перстня на пальце. Многоликий не был богат — всё его богатство составляла пестрая фантазия да природный дар менять одежду вместе с телом. — Шутка! Шучу я! Уже свыкся с тем, что у тебя каждый день маскарад!

— Это, между прочим, не маска, — сказал господин и, дотронувшись до своей щеки, мигом превратился в самого обыкновенного деревенского мужичка. — Закурить не найдется?

— Мои папиросы закончились, а новых достать негде, — пожал плечами Лентяй. — Да и неохота.

Вдалеке грозно ворчало Галечное море. От этого непрестанного ропота у Лентяя уже не раскалывалась голова, как бывало прежде. Он успокаивал и, в конце концов, успокоил себя тем, что вблизи Галечное море не ворчит, а грохочет, причем грохочет оглушительно. Если бы валун располагался, скажем, в сотне шагов от берега, Лентяй гарантированно сделался бы глухим.

У Галечного моря не летали чайки, его не бороздили суда, потому что даже самое крепкое судно расколется и пойдет ко дну под напором пересыпающихся каменных волн.

— Ко мне тут чужаки пожаловали, — скупо сообщил Многоликий, устраиваясь рядом с приятелем. — Дверцу мою изучали… А ты чего все сидишь да сидишь? Неужто не надоело?

— Надоело, — горестно подтвердил Лентяй. — Но что толку? Мало того, что я ленив, — я еще беда как умен! У меня хватает ума понять, что ничего полезного я сделать не способен. А ежели так, зачем вообще суетиться? Лучше ты мне скажи, не надоела тебе эта чехарда образов?

Многоликий стал сжиматься, скукоживаться — и скоро его было не отличить от кучи залежалого тряпья.

— У меня с рождения так, — смущенно пояснила куча тряпья. — То ли родовое проклятье, то ли неизлечимая болезнь. Я бы и рад стать нормальным, но пока что от моей болезни лекарства не изобрели.

— Вывод напрашивается сам собой, — заключил Лентяй. — Кто хочет исправиться — не может, а кто может — не желает…

Когда небо усеялось веснушками ярких звезд, он уже вовсю храпел в тон шуму далекого прибоя. Многоликий встрепенулся от застигшей его дремоты, что-то пробурчал и покатился к себе в избу, где его поджидал незваный гость. А незваный гость, как известно, хуже татарина. И гнать его надо взашей.

Этой ночью капитану крупно не поздоровилось, потому как Многоликий (а с ним заодно и его таинственная хижина) разошлись не на шутку.

«Хрясь! Бамц! Хрумс! — доносилось из хижины. А потом еще: — Треск! Дзынь! Ыррр!»

«Ой! Ай-яй!» — кричал капитан, улепетывая от увесистой скалки Многоликого. Тот скакал по комнатам, сшибал стулья, бил посуду и отчаянно ругался. А когда ругательства иссякли, вспыхнул, точно ритуальный костер.