Никто толком не понимал, зачем капитан держит на яхте субъекта по кличке Папирус. Этот Папирус взял привычку строчить мемуары, приспособив под стол пустую бочку. Матросы считали его чудаком и не уставали над ним подтрунивать. Папирус думал, что из-за бочки, а потому не обижался. Да, конечно, если б он писал на приличном столе, его бы непременно зауважали. Но вдохновению-то — что стол, что пустой бочонок — разницы никакой. Оно накатывает, как приливная волна, и тогда уж становится безразлично, что о тебе думают другие. Хорошо, что у Папируса в запасе толстая пачка бумаги и бессмертная авторучка. Лет десять ее не заправлял, а она всё пишет и пишет.

Папирус сочиняет книги. Говорит, что для себя. Но читает их вслух явно не без умысла.

Еще он обожает писать письма. И, судя по их количеству, знакомых у него воз и маленькая тележка. Правда, Синре всегда упирал на то, что Папирус родом из весьма многочисленного семейства. Оттого и писем не сосчитать.

Только вот службы доставки на яхте нет. Ни радио, ни посыльного, ни даже облезлого голубя. Остается лишь думать да гадать, какая у этих писем судьба.

Кэйтайрону, похоже, выгодно содержать на судне никудышного работника. Проку от Папируса мало, зато бумаги у него — завались. А всем известно, что без бумаги капитан из Кэйтайрона такой же, как из лосося сухопутное. Поэтому он милостиво позволил «бортовому писаке» хранить в рубке всё его добро.

Основательно подмочив свою репутацию в глазах философа, Таймири отдала честь и поспешно ретировалась. Подумаешь, сморозила глупость! Каждый иногда несет чепуху. Главное вовремя остановиться.

Какой-то матрос, согнувшись в три погибели, тащил по линялым доскам связку желтой бумаги. Напрягался, бедняга, изо всех сил.

«Фи, рыжий», — с отвращением подумала Таймири. От рыжих она предпочитала держаться подальше. А этот был, к тому же, и с веснушками.

— А-а! Папирус, вот ты где! — прогремел из-за угла Кэйтайрон. Рыжий мгновенно вытянулся в струнку и, заикаясь, прокричал что-то в ответ.

Ничего удивительного. Пообщавшись с капитаном, кто угодно заикаться начнет.

— Тебе сверхсекретное поручение, — сказал Кэйтайрон, после чего перешел на доверительный тон. Таймири очень пожалела, что не умеет читать по губам. Кого, как не ее, положено посвящать во всякие тайны?!

Капитан около минуты беззвучно открывал и закрывал рот, нашептывая Папирусу какое-то задание. Тот пару раз мотнул головой. Видно, задание пришлось не по душе. Но настойчивости капитану было не занимать, и вскоре рыжий согласился. Испустив безнадежный вздох, он поплелся за командиром. А плотная пачка бумаги осталась на палубе без присмотра. Самое время проверить, имеется ли на ней гриф секретности.

Таймири потом еще долго досадовала на Зюма. Ее жалкая попытка вытянуть из связки хотя бы краешек потертого листа закончилась полным провалом. А всё почему? Потому что Зюм, видите ли, учуял посягательство на чужое добро! Поднял лай, точно по команде. На лай сбежался народ, и Таймири поймали с поличным.

— Эх вы! — осуждающе проговорил Папирус. — Раз уж неймется узнать, что там у меня в связке, меня бы и спросили. Ан нет, всё туда же! За корреспонденцией моей охотятся.

— Это что же? Письма? — удивилась Таймири. Она сидела на корточках и с удовольствием легла бы на пол, потому что лежачих не бьют. Нет, сегодня явно не ее день: и перед философом оплошала, и на мелкой краже попалась. А ведь она воровать не хотела. Только глазком взглянуть! Но матросы, ее обступившие, думали совсем иначе.

— Вот именно, письма, — сказал Папирус. — Залежались они, пора отправлять.

— Лучше сожги, больше толку выйдет! — издевательски бросил боцман.

Кто-то хохотнул, смешок передался по цепочке, и матросы разбрелись, посмеиваясь над Папирусом, а заодно и над Таймири.

Ну, надо же было так опростоволоситься! Всего-то навсего почта! Почта… А кто обещал тетушке Арии каждый день писать? Кто говорил, что не забудет?

Таймири почувствовала себя кругом виноватой.

— Вы меня, это… извините, а? — промямлила она. — Нелегкая дернула.

— Да ничего! Я отходчивый, — сказал Папирус и улыбнулся во все свои двадцать четыре зуба. То ли к сладкому он был неравнодушен, то ли часто ввязывался в драки, но некоторых зубов у него недоставало.

— А как вы письма отправляете? — полюбопытствовала Таймири.

— О, это всем секретам секрет! — таинственно отозвался Папирус. — Но если вам интересно, приходите вечером в трюм.

Предложение показалось Таймири странным, но чего не сделаешь, чтобы избавиться от укоров совести!

Остаток дня она уговаривала Минорис пойти с ней. Умасливала, как могла.

— Что, одной боязно? — сдалась, наконец, та. — Ладно, была не была! Только учти: в трюмах водятся крысы, — замогильным шепотом прибавила она.

Письмо, набросанное в пустыне, затерялось где-то среди вещей. Поэтому Таймири на скорую руку нацарапала новое, дважды перечитала и с удовлетворенным видом запихнула в карман.

В трюм они долго спускались по скрипучим, отсыревшим ступенькам. Внизу уже поджидал Папирус.

— Ну, и мрачно же тут, — заметила Минорис. — Керосиновой лампы не найдется?

— Даже и не думайте! — испугался тот. — Если капитан догадается, что мы затеваем, головомойку устроит будь здоров!

— А что мы, собственно, затеваем? — небрежно поинтересовалась Таймири.

— Отправку писем, что же еще?!

— В таком случае, держите. Вот моё.

Папирус с сочувствием поглядел на протянутое ему скомканное письмецо, вздохнул и полез за ножницами.

— О, я, кажется, догадалась! — сказала Минорис. — Письма мы будем кромсать, а клочки развевать над рекой. Да?

— И вовсе нет! — оскорбился Папирус. — За кого вы меня принимаете?

Он выловил ножницы из ящика с инструментами и приступил к таинственному обряду. В иллюминатор светила только тощая луна, поэтому Таймири долго не могла понять, что же Папирус вытворяет с ее письмом. А письмо претерпевало метаморфозу. За считанные минуты оно превратилось в элегантный бумажный самолетик с надрезами на крыльях и хвосте.

— Далеко полетит, — умиротворенно предсказал Папирус. — Подойдите, не бойтесь! Пустим его в окно.

— И вы полагаете, что письмо попадет к адресату? — скептически спросила Таймири. Ее тоскливая мина не укрылась от наблюдательного взгляда Папируса.

— Сомневаетесь? А я вам скажу, что тут всё дело в ловкости рук и кое-какой сноровке.

С такими словами он запустил самолетик, и тот плавно заскользил над водой.

— Говорил же, далеко полетит, — обрадовался Папирус. Когда белое пятнышко планера растворилось во мгле, его неожиданно потянуло на откровенность.

— Знаете, благодаря вам, во мне ожила надежда, — сказал он, не отрываясь от иллюминатора. — Я всегда считал, будто у таких как я, ну, не совсем нормальных, друзей быть не может. А вы первые, кто спустился ко мне в трюм не за бочонком пива. Я думал, дружат только с теми, кто находчив и меток на словцо. Меня презирали, потому что я отличаюсь, потому что не люблю шумных сборищ. Но теперь, когда у меня появились единомышленники… То есть, я хочу сказать, единомышленницы…

Тут он обернулся и обнаружил, что всё это время говорил в пустоту.

— Обидно, правда? — обратился Папирус к своей связке писем. — Ну, ничего. Переживу. Ведь в рубке по-прежнему целая кипа бумаги, да и ручка у меня живучая. Я справлюсь.

И он принялся складывать очередной бумажный «боинг». Все на судне лягут спать, а Папирус будет пускать самолетики из трюмного иллюминатора до глубокой ночи…

Левый борт яхты скользил почти вровень со стеной из ледяного шпата. Вот-вот останется без обшивки. Зато Таймири могла сколько угодно любоваться собой. Чем скала не зеркало? До пузырьков да звездочек в глубине окаменелого цунами ей дела не было.