– Овид, с какой стати я стала бы вас презирать? Вы ведь просто живой человек, которому ничто человеческое не чуждо. Я и сама не святая. Меня охватывали точно такие же чувства, какие были у вас, и я переживала точно такое же разочарование. Когда я училась в лицее в Париже, мой преподаватель древнегреческого языка – настоящий фат – невольно заставлял мое сердце биться быстрее. Мне было пятнадцать лет, и я училась только на отличные оценки. Он часто улыбался и этим вскружил мне голову. Это было настоящим безумием! Я была уверена в том, что люблю его и что он тоже любит меня. Как-то раз после занятий я поступила точно так же, как Лоранс: бросилась ему на шею и поцеловала его.

– И как он на это отреагировал?

– Он довольно бесцеремонно оттолкнул меня и в качестве наказания оставил на два часа после занятий. Вдобавок к этому он задал лично мне перевести один древнегреческий текст, который представлял собой настоящую головоломку. Я, подумав, что он злой и глупый, спустилась со своего розового облака на землю. Он очень быстро меня исцелил.

– Я даже и представить себе не могу, как бы я мог наказать Лоранс, которая помогала мне обучать моих немногочисленных учеников. Для этого мне, по меньшей мере, нужно быть невиновным. Возможно, она полностью пришла в себя, раз уж вы видели ее сегодня утром веселой. И пусть она ненавидит меня, я не стану переживать, если только это поможет ей не испытывать никаких душевных страданий.

Эстер встала, подняла с земли одеяло и свернула его. Овид, взяв у нее из рук одеяло, очень тихим голосом спросил:

– Скажите честно, мои откровения не вызвали у вас неприязни ко мне? Нет?.. А я ведь так себя терзал! Прошлой ночью я почти не спал. Я чувствовал себя виноватым и перед Лоранс, и перед вами.

– Овид, это все занятные пустяки – эпизоды из жизни, о которых потом вспоминают с умилением, если только они не привели к серьезным последствиям. Какая-нибудь другая женщина, возможно, осудила бы вас и разорвала бы с вами отношения, но я так поступать не стану. Не стану из-за всего того, что я в своей жизни видела и пережила. Это хорошо, когда человек испытывает угрызения совести, чувствует себя виновным и стыдится. Я себя часто спрашивала, как палачи из Аушвица могут спать, есть, смотреть на себя в зеркало и даже дышать… А вы вообще-то человек хороший.

Эстер подняла свою красивую голову и, посмотрев на Овида, слегка улыбнулась ему. Ее губы при этом едва заметно подрагивали. В тени деревьев ее кожа цвета слоновой кости казалась более бледной. Ветер, дующий со стороны озера, заставлял плясать маленькую прядь волос, упавшуюся на ее лоб. Не сводя глаз с Овида, которого ее слова очень обрадовали, она слегка прикоснулась губами к его темно-розовым губам красивой формы.

– А у меня что, нет права на поцелуй? – прошептала она, почувствовав, что он колеблется. – Никто в мире не станет на вас из-за него сердиться.

Выпустив из рук то, что он в них держал, Овид осторожно обнял Эстер и очень нежно ее поцеловал. Они оба почувствовали, что их души тянутся друг к другу и ведут себя при этом не так робко, как тела, уже давно не испытывавшие плотских наслаждений. Затем Овид, проникнувшись нежными чувствами, обнял Эстер уже намного крепче и стал покрывать легкими поцелуями ее щеки и волосы.

– Мне не хочется выпускать вас из своих рук, – прошептал он ей на ухо. – Я хочу прижимать вас к себе и тем самым заставить позабыть обо всем, что вы пережили.

– Я вряд ли об этом забуду, но мне тем не менее очень хочется жить… А теперь нам нужно поторопиться на сыроварню. Я ведь сегодня должна прибыть на работу в восемь часов вечера.

– Да, вы правы. Собираемся поскорей – и поехали.

Овид весь дрожал от того невероятного ощущения счастья, которое доставили ему эти объятия и поцелуи. Они сулили ему новые поцелуи и новые моменты близости.

Примерно час спустя он остановил свой старенький «шевроле» возле сыроварни, на которой работал Мукки. Когда они подъезжали к ней, то увидели справа и слева от дороги пасущихся коров с шерстью коричневого цвета или же, гораздо реже, рыжеватых. Некоторые из них были с телятами.

– Канадская порода, которую начали выводить еще первые переселенцы, – сообщил Овид. – Их предки – нормандские коровы. А также голландские и английские.

Сейчас, в середине дня, было так жарко, что это усиливало чувствующиеся в воздухе запахи соломы, сухой земли и кислого молока. Овид и Эстер вышли из машины рядом с большими кирпичными зданиями, окруженными деревянными постройками размером поменьше. Им навстречу почти сразу пошел высокий парень с кожей цвета меди. Это был Мукки. Одет он был в куртку и штаны из синего полотна, а его иссиня-черные волосы прикрывала кепка. Эстер он улыбнулся очень широкой улыбкой, а вот на Лафлера взглянул без особой доброжелательности.

– Добрый день, мадемуазель Штернберг! – громко сказал Мукки. – Я вообще-то думал, что вы приедете с моими бабушкой и дедушкой, и не сегодня, а через недельку-другую.

– Мне очень захотелось взглянуть на те пейзажи, которые вы так восторженно хвалили, Мукки. А еще я хотела купить сыра. Собираюсь угостить им своих коллег по санаторию и ваших родственников. Ко мне все так хорошо отнеслись!

– Моя хозяйка машет вам рукой. Пойдемте, она сможет посоветовать что-то лучше, чем я, – сказал Мукки, бросая на Овида хмурый взгляд и тем самым заставляя его остановиться.

Овид, удивившись и смутившись, достал свою пачку сигарет и предложил Мукки угоститься сигаретой.

– Нет, спасибо, в рабочее время я не курю!

Дождавшись, когда Эстер отойдет достаточно далеко, Мукки тихо спросил суровым тоном:

– Вы уже поставили крест на моей сестре, месье Лафлер? Теперь пришла очередь мадемуазель Штернберг?

– Послушай, Мукки, мы ведь с тобой друзья! Зачем ты называешь меня «месье Лафлер», даже если тебе и есть в чем меня упрекнуть?

– Я уже больше вам не друг и не мальчишка, которого легко одурачить. Я в эти последние три дня много думал. Вы все время крутились возле моей матери, а затем стали крутиться вокруг Лоранс. Поэтому я вас предупреждаю: не смейте больше подходить ни к одной, ни к другой. Я знаю, что вы целовались с Лоранс, и у меня этот случай не вызывает восторга – как не вызвал бы он восторга и у моего отца. Я пообещал сестре, что ничего не расскажу родителям, но я вполне имею право высказать свое мнение вам.

– Знаешь, Мукки, я тебе, черт побери, не какой-нибудь извращенец! Я извинился перед Лоранс, сказал ей, что с моей стороны это была ошибка, мимолетное наваждение!

– Ну и что? Вы думаете, что все смогли уладить своими дурацкими извинениями? Она любит вас вот уже несколько месяцев. Для нее этот поцелуй имел большое значение. Если бы вы тоже ее любили, я бы больше других этому обрадовался, потому что мне наплевать на вашу разницу в возрасте. Однако вы ее не любите. Это видно невооруженным глазом.

– Мне очень жаль, что так получилось, – сказал Овид. – Эти слова звучат банально, я знаю. Мы поговорим об этом позже, через несколько лет, когда ты уже не будешь таким непреклонным и таким юным. Имей в виду, что я восхищаюсь Лоранс и испытываю к ней глубокое уважение. Ты говоришь, что она меня любит вот уже несколько месяцев. Разве я в этом виноват? Я был честен с ней. Можешь ее даже спросить об этом. Что касается Эстер Штернберг, то она имеет полное право встречаться с кем угодно, в том числе и со мной. А теперь позволь мне пройти.

Мукки с разгневанным видом повернулся к учителю спиной и направился быстрым шагом туда, куда пошла Эстер. Овид решил, что не станет участвовать в выборе сыра, и стал ходить взад-вперед перед зданием, которое использовалось в качестве магазина. Эстер некоторое время спустя вышла из этого здания с восторженным видом – как у ребенка, которому купили понравившуюся ему игрушку. Она несла в руках большой пакет из плотной бумаги, похоже, довольно тяжелый.

– Я тут накупила всякой всячины, – сказала она Овиду. – Меня уговорили попробовать новый сорт сыра, у которого легкий запах трав и вкус ореха и сливок. Мукки попросил меня попрощаться с вами от его имени. Его хозяйка поручила ему прибрать в маленьком помещении, которое находится за магазином. Поедемте быстрее! Эти лакомства боятся жары.