На этот раз из глаз Кионы потекли слезы. Каждое слово этой женщины больно вонзалось ей в сердце. Она едва не закрыла эту тетрадь и не положила ее обратно в шкатулку, чтобы остаться в стороне от тех ужасных страданий, которые чувствовались в строках этого дневника.
«Нет, это было бы проявлением трусости с моей стороны! – упрекнула она сама себя. – Как это странно! Я уверена, что этот дневник вызвал бы у меня восторг, если бы мне было сейчас одиннадцать или двенадцать лет, однако в моем нынешнем возрасте мне кажется, что я сама ощущаю те ужасные мучения, которые испытывала Алиетта».
Киона сделала довольно долгую паузу, прежде чем решиться снова начать читать строчки, написанные ее таинственной бабушкой и вызывавшие у нее болезненную дрожь.
Вторник, 17 мая 1859 года
В Труа-Ривьер – весна. Снег, хотя его было очень много, весь растаял. Я никогда раньше не видела такого глубокого снежного покрова – очень плотного и очень холодного. А еще я никогда раньше не видела бурь, при которых падают печные трубы и застывает кровь в жилах тех, кто заблудился. Те, кто сбился с пути, зачастую оказываются обреченными на смерть.
Я ослушалась Гедеона. Одним февральским вечером я попросила его посидеть с нашим сыном и сказала, что мне нужно сходить на вечернюю мессу. Поскольку я периодически хожу в церковь и он уверен в моем благочестии, я имею возможность поступать так, как мне хочется. В общем, я побежала к соседке, сообщила ей, что ее муж заблудился, и рассказала, где именно он находится. Один из соседей и кузнец пошли туда и привели домой этого несчастного, который едва не замерз до смерти. Ему удалось выжить. Начиная с этого дня, если у меня будет видение или я получу какое-то предупреждение из потустороннего мира (я называю так тот мир, где правят невидимые силы, избравшие меня в качестве посланницы), я – клянусь! – буду хитрить, врать, но не сойду с той дороги, которую мне указали, когда я была в возрасте моего Констана, то есть около шести лет.
Весна меня очаровывает. Яблони цветут, и вырастает удивительно зеленая трава. Получившая свободу вода поет с утра до вечера. Значит, урожай будет хорошим…
Я жду ребенка. Возможно, он даст мне мужество полюбить мою новую родину. Это будет девочка, и мое сердце этому радуется.
К сожалению, Гедеон хотел бы второго сына – такого, как Констан. Сына, которому было бы суждено работать на нашей ферме. Я не осмеливаюсь сказать ему, что я уже знаю, что это девочка и что у меня не будет больше детей.
«Констан! Интересно, Эрмин выбрала это имя для своего сына в память об этом Констане или по какой-то другой причине? Я спрошу ее об этом завтра, – пообещала сама себе Киона. – Бедная Алиетта! Она, наверное, была вынуждена тщательно прятать этот свой дневник, потому что, если бы ее муж его обнаружил, он бы его сжег».
Впрочем, эта запись не вызвала у Кионы никаких страданий – она лишь стала для нее источником важной информации. Киону поразили слова: «Невидимые силы, избравшие меня в качестве посланницы».
«Это как раз мой случай, – констатировала Киона вслух. – Я тоже своего рода посланница».
Она закрыла тетрадь и легонько поцеловала ее обложку. Затем она положила тетрадь в шкатулку, поставила шкатулку под свою кровать и погасила лампу. Лежа на кровати в темноте, она мысленно перенеслась на сто лет назад и представила себе, что связана по рукам и ногам существующими в обществе порядками и вынуждена подчиняться мужу, который негативно относится ко всему, что выходит за пределы его понимания. «Я не смогла бы жить в ту эпоху… – подумала Киона. – Папа перегибает палку. Я не должна воспринимать его слова всерьез, когда он сердится. Я ему объясню завтра утром, что буду идти своим путем, буду следовать своей судьбе, хочет он того или нет».
Приняв такое решение, Киона заснула. Ее рука при этом касалась медальона Алиетты, висевшего на шее. Это было подсознательное проявление желания увидеть во сне этот удивительный персонаж. И она его увидела.
Перед ней предстала Алиетта Шарден – предстала, по всей видимости, в том возрасте, в котором она приехала в Канаду. Как и при видении, случившемся у Кионы днем, она была одета в простенькую кофту и юбку из коричневой ткани. Ее длинные волосы были распущены и спадали на плечи. Она сидела в лодке посреди пруда и держала в руках букет желтых цветов. От этой простенькой сцены создавалось удивительное впечатление гармонии и абсолютного спокойствия.
«Моя дорогая малышка, иди по своему пути – пути света, – сказал тихий и нежный голос. Он сказал это с певучим акцентом, похожим на квебекский. – Не сходи с него, а иначе будешь страдать так, как страдала я. Ты создана для того, чтобы приносить радость и счастье и утешать страждущие души. Не забывай об этом, не отказывайся от этого пути! Я позабочусь о тебе, Киона, и я буду делать это не одна».
Это видение стало рассеиваться. Оно сменилось другими сновидениями – гораздо более ординарными. Проснувшись на рассвете, Киона почувствовала себя удивительно спокойной. Она, казалось, примирилась с самой собой.
«Это благодаря сну? – мысленно спросила она себя. – Я стала чувствовать себя лучше и после того, как уехал Людвиг».
Через полчаса она, умывшись и одевшись, спустилась на кухню. Мирей, слегка сутулясь, готовила утренний кофе и при этом что-то ворчала себе под нос. Жослин сидел в ожидании, нахмурившись.
– Доброе утро, Мирей! Доброе утро, папа!
– Доброе утро, малышка! – ответила Мирей. – Где мой поцелуй?
Киона поцеловала ее в щеку и предложила чем-нибудь помочь. Жослин, посмотрев на свою дочь мрачным взглядом, сначала ничего ей не ответил, а затем заявил высокомерным тоном:
– Ты снова нацепила на себя эту ужасную полотняную спецовку и рубашку, как у парня! Я не хочу больше, чтобы в моем доме ходили в такой одежде.
– Тебе не хотелось бы, чтобы я тебя поцеловала, папа? – усмехнулась Киона.
– Нет, оставь свои поцелуи себе! Или же поднимись на второй этаж и поцелуй мою жену, которая тоже меня ни во что не ставит.
– Что с тобой случилось?
– Иисусе милосердный, месье, малышка права, вы ворчун!
– Не вмешивайся, Мирей. Это касается только меня, моей супруги и этой мадемуазель.
Киона уже все поняла, поскольку могла читать мысли своих близких.
– Лора рассказала тебе про шкатулку, да? – поинтересовалась она. – Ты не должен на нее за это сердиться. Мне нужно было обязательно прочесть дневник Алиетты. Если ты намеревался не позволить мне это сделать, тебе следовало бы бросить его в озеро или сжечь в печке. А еще, папа, можно было бы поступить в свое время совсем по-другому: не рассказывать мне про мою прабабушку, которая была очень на меня похожа. Я была еще совсем маленькой, когда ты рассказал мне о ней, и чуть-чуть постарше, когда подарил мне ее медальон, чтобы я использовала его в качестве амулета.
Жослин отнюдь не собирался идти на попятную. Он выпрямился, подался вперед и стукнул кулаком по столу.
– Не было никакой необходимости читать этот вздор! – рявкнул он. – Семья Шарденов, фамилию которых я ношу до сих пор, изгнала меня из своей жизни, исключила меня из числа родственников. Спроси об этом у Лоры! Моя сестра Мари плюнула ей в лицо в тот день, когда я после нашей свадьбы привез ее в Труа-Ривьер, чтобы познакомить с моими родителями. Они были ханжами, погрязшими в житейских и религиозных предрассудках – тех самых, из-за которых в Старом Свете в свое время погибло немало людей.
В кухню вошла Эрмин – вошла в домашнем халате и с растрепанными волосами.
– Папа, почему ты кричишь? Малыши еще спят. Или ты не знаешь, который час? И что за вздор ты несешь по поводу наших родственников?
– Твоя родная сестра плюнула в Лору, твою супругу? – ошеломленно спросила Киона.
Жослин пожал плечами, тем самым давая понять, что это уже не имеет большого значения. Однако было слишком поздно. Он увидел, как вдруг сильно побледнело лицо его второй дочери, способной заглядывать в прошлое, – так, как, например, когда она заглянула в прошлое четыре года назад с целью преподнести особенный подарок Эрмин, представляющий собой толстый альбом, озаглавленный «Воспоминания о золотом веке Валь-Жальбера» и содержавший изображения этого поселка, искусно нарисованные Лоранс, и комментарии к ним, составленные Кионой и рассказывающие его историю.
