– Ты хочешь ее обидеть?

– Нет, ни за что. – Глаза Макса округлились и вспыхнули от возмущения. – Это мерзко! Наоборот, я еду туда, чтобы убедиться, что ни я, ни кто другой не сможет ее обидеть!

– Макс, когда-нибудь… раньше, в прошлом… ты ударил кого-нибудь? Может быть, подрался с кем-то? – Эрик всерьез начинал опасаться за безопасность этой девочки.

– Нет.

– А как же потасовки в школе?

– Вы издеваетесь? – В голосе Макса звучала ирония. – Никогда. Мне дорога моя задница.

– Ты когда-нибудь ломал что-нибудь, когда злился?

– Нет.

– А как насчет жестокости – ты никогда не проявлял ее?

– Нет, нет!

– А к животным? Может быть, кошки или другие домашние питомцы?

– Да вы серьезно, что ли? Вы меня сегодня просто удивляете, доктор Пэрриш! – Макс отшатнулся, возмущенный, а Эрик внимательно изучал его взглядом. Он напряженно размышлял: Макс взял телефон девушки и преследует ее до дома – это нехорошо. Но он никогда не пытался прибегнуть в отношении нее к насилию. Логика Макса была Эрику понятна: это только защита, а вовсе не преследование. Выглядел Макс при этом искренним, что, конечно, не значило, что его поведение не представляло собой угрозы, но и повода для того, чтобы пытаться определить его в стационар или доносить в полицию, пока явно не было.

– Я спрашиваю потому, что беспокоюсь за Рене.

– Я ехал за ней не из плохих побуждений, я хотел только убедиться, что с ней все в порядке. Я не какой-нибудь там крипер[9] или еще кто, совсем наоборот! Я… я ее ангел-хранитель, что ли. Я за ней присматриваю – и ей нужно, чтобы я за ней присматривал.

– Значит, ты считаешь, что нужен ей. – Эрик заглянул Максу в глаза, и на секунду ему даже удалось задержать взгляд мальчика.

– Да, я ей нужен.

– И это не наводит тебя ни на какую мысль? Не напоминает ничего – из того, о чем мы говорили?

– Нет. Что вы имеете в виду? – Макс снова посмотрел на часы.

– Я имею в виду твою бабушку.

Макс отшатнулся, округлив глаза.

– Доктор Пэрриш… я вижу разницу между Рене и моей бабушкой. Это уже слишком.

– Я понимаю. Но твои чувства – они ведь те же самые, ты не находишь? Попытайся ответить на мой вопрос. Когда ты волнуешься о бабушке – беспокойство о Рене тоже растет или становится меньше? Не получается ли так, что чем больше ты волнуешься о бабушке, тем больше ты волнуешься о Рене?

Макс моргнул.

– Вы… думаете?

– Ты мне скажи.

– Может быть… что-то типа того… я думаю – да, так и есть.

– Как ты думаешь – ты бьешь себя, чтобы ничего плохого не случилось с другими, с Рене и твоей бабушкой, например?

– Я думал об этом, но какова бы ни была причина – это не меняет сути дела, вообще ничего не меняет. Я по-прежнему хочу себя ударить. Я должен себя ударить. Прямо сейчас, я знаю – уже почти пора. – Макс посмотрел на часы, волосы упали ему на лицо. – Да, ровно пятнадцать минут. Я должен стукнуть себя и назвать цвета. – Макс ударил себя в висок правым указательным пальцем, губы его беззвучно шевелились. – Вот так.

– Это помогает?

– Да не очень, не то чтобы мне становилось гораздо лучше от этого. Уже не становится – а раньше становилось. Я и говорю: мне становится хуже, поэтому я и пришел к вам. Мне приходиться делать это, чтобы не сойти с ума.

– А что насчет твоей навязчивой идеи о Рене – той, о которой ты рассказывал мне вчера? Что ты боишься причинить ей вред?

– Вчера вечером и ночью эти мысли опять приходили, и я очень переживаю, волнуюсь, что могу как-то ей навредить.

– Какие именно мысли?

– Ну как обычно… как я вам вчера рассказывал. И утром тоже. Это меня нервирует, я волнуюсь, что… ну, что меня не будет рядом и кто-нибудь причинит ей вред… – Речь Макса становилась все быстрее, словно за ним кто-то гнался: – Или я вижу ее лицо и шею, и эту цепочку с ромбиком… и потом – мои руки у нее на шее, давят, давят… Меня это так расстраивает – то, что подобные идеи приходят мне в голову и я не могу их остановить, это как ночной кошмар, только я не могу проснуться, и снится он мне по десять раз на дню или даже двадцать, и ничего с этим нельзя поделать, совсем ничего, никакие удары по голове и цвета радуги – ничто не помогает мне снять это напряжение в голове. – Макс глубоко вздохнул, пытаясь унять волнение. – Я так больше не могу, доктор Пэрриш. Правда – не могу. Я хочу, чтобы это кончилось. Это должно кончиться.

– Понимаю. – Эрик вынул из коробки салфетку и протянул ее Максу. – Вот, возьми, пожалуйста.

– Спасибо. – Макс вытер глаза, на его щеках выступили красные пятна. – Простите, я знаю, это стыдно – сидеть здесь и плакать, как маленький.

– Это вовсе не стыдно. Это по-человечески. Ты сегодня проделал огромную работу, я знаю, это было нелегко.

– Это… отстой. Просто… отстой.

Теперь Эрик был совершенно уверен в диагнозе ОКР и прекрасно знал, что делать дальше.

– Макс, я выпишу тебе рецепт. Это лекарство действует не сразу, но ты должен набраться терпения. Кроме того, тебе надо будет сделать анализ крови. А в субботу вечером, в восемь, я жду тебя здесь – у меня как раз будет свободное время, раньше нет.

– Отлично. – Макс выглядел спокойнее, лоб его разгладился. – А какое лекарство вы хотите мне выписать?

– «Флуоксетин». Или, как его еще называют, «Прозак». – Эрик уже выписывал это средство, и результаты были неплохие, но он должен был отслеживать возможные неприятные последствия его применения. – Позвони мне сразу же, если вдруг почувствуешь необычное возбуждение и беспокойство. Ты понял меня?

– Да. Спасибо, – сказал Макс, вытирая глаза.

Утром в понедельник Эрик вышел из лифта в правом крыле больницы и двинулся по ярко освещенному коридору, на ходу вытаскивая из кармана ключи. Он провел бо́льшую часть ночи, размышляя то о Максе, его бабушке и Рене, то о возможности получить право на приоритетную опеку над Ханной. К утру он принял решение и решил позвонить своему адвокату сразу после утреннего совещания.

Дойдя до двери психиатрического отделения, он приложил карточку к электронному замку, потом вставил ключ и открыл дверь, которая закрылась за ним, как только он вошел – это было сделано в целях безопасности. За дверью было маленькое помещение, а дальше – еще одна дверь. Таким образом получался своеобразный шлюз. С того момента как Эрик начал здесь работать, в его отделении не случалось побегов или серьезных эксцессов – и Эрик очень рассчитывал, что так будет и дальше.

Он открыл дверь и вошел в отделение. Оно имело прямоугольную форму, у входа находился медицинский пост и большой телевизор, перед которым стояли диван и несколько стульев – это была территория для персонала. На стенах висели полки с книгами, а под ними стояли столы со старыми компьютерами, пожертвованными благотворительными организациями.

Слева были палаты пациентов, а справа – кабинеты персонала, комнаты для совещаний, кухня и несколько палат для пациентов, которые требовали особого присмотра; все двадцать палат для пациентов были одиночными – этого требовала безопасность. Пациенты в отделении были разные по возрасту – от восемнадцати до девяноста лет – и по степени расстройства: здесь были и шизофреники, и страдающие раздвоением личности, и находящиеся в депрессии. Один из пациентов пытался покончить с собой, еще двое занимались членовредительством. Летом пациентов было немного, а с наступлением холодов становилось больше. В центре отделения находилась столовая, а за ней – комната для медсестер, в целях безопасности имеющая прозрачные стены из толстого плексигласа. Таким образом, сестры могли видеть все, что творится в отделении и в маленьком дворике сразу за ним, который был построен по требованию Министерства здравоохранения: видимо, в министерстве считали, что свежий воздух очень полезен психически больным людям. Эрик никогда не говорил чиновникам из министерства, что на самом деле больные в этом дворике в основном курят: вообще-то курить в больнице было строго запрещено, но у Эрика рука бы не поднялась забрать у психопата его сигареты.