— Ты потерял рассудок! Говорить все это мне! Мне! У нас с тобой трое детей, Тошан!

Молодая женщина попыталась увлечь его за собой в дровяной сарай. Она надеялась заставить его изменить решение с помощью нежности, ласковых уговоров. Однако он не сдвинулся с места.

— Я не передумаю, Эрмин! И не пытайся меня разжалобить. Разводиться мы не будем, это изобретение белых, не нужные никому бумажки. И повторяю, наш церковный брак больше ничего для меня не значит. Ты свободна.

Ей хотелось плакать от тоски, но она сдержалась. Незнакомец, стоявший перед ней, показался ей безжалостным, фальшивым и несправедливым.

— Ты сходишь с ума, — сказала она. — Я уже отказалась от контракта, отказалась играть в «Фаусте», решила жить здесь с тобой или без тебя, если ты снова уедешь работать в Вальдор. Ты слышишь меня? Разве это не считается? Моя жертва?

— Нет, раз ты сама сейчас сказала, что это жертва. Мне бы хотелось, чтобы ты поступала по доброй воле, по любви! Или еще лучше — чтобы тебя ни на мгновение не посещали мечты стать артисткой. Можешь уходить, ты свободна!

Он взмахнул рукой, словно желая ее прогнать. Эрмин была полностью раздавлена.

— Если так, — сказала она, — дай мне возможность уйти. Пьер Тибо не приехал, ты помешал ему, верно? В глубине души ты хотел снова увидеть меня!

— Пьер будет здесь завтра, у тебя есть вечер, чтобы собрать чемоданы. А теперь оставь меня, мне есть чем заняться.

Паника охватила молодую женщину. Нельзя, чтобы их отношения вот так закончились! Все показалось ей запутанным, абсурдным, даже присутствие Талы.

— Если ты отказываешься меня выслушать, мне больше нечего здесь делать, — сказала она и убежала.

На пороге Эрмин, дрожа от рыданий, столкнулась с Талой. Свекровь обняла ее.

— Душа моего сына больна, — серьезно сказала она. — Эрмин, иди своим путем и не оглядывайся назад. Я исцелю его, обещаю. Ярость ослепляет его, делает глухим к любви, которую он к тебе испытывает.

— Нет, Тала, я вам не верю! Тошан больше меня не любит, иначе он оставил бы меня рядом с собой, но я даже не знаю, хочу ли этого сама. Он не желает, чтобы я пела на сцене, хотя сам спокойно оставил меня на шесть месяцев!

Индианка покачала головой. Она указала на открытое окно, сквозь которое в комнату вливался солнечный свет.

— Это лето — лето во лжи, множество испорченных прекрасных дней, — торжественным тоном проговорила она. — Эрмин, доверься мне. Уезжай со спокойным сердцем. Иди своим путем, и однажды ты поймешь, что он ведет тебя к Тошану.

— Если я проведу зиму в Квебеке, то все равно буду терзать себя сожалениями, раскаянием, буду тосковать. Зачем тогда мне все это, Тала? У меня совсем не будет желания петь. Почему Тошан так переменился? Вы такая добрая, такая заботливая! Скажите, маленькая Киона у вас надолго? Ее отец жив? Вы полюбите эту крошку, и если ее у вас заберут, это станет для вас несчастьем.

— Она сирота. Я буду растить ее как собственную дочь, — заявила свекровь. — Каждая ее улыбка — это такой прекрасный подарок!

— Вы знаете, что Лора родила мальчика, которого назвали Пьер-Луи? Он тоже очень хорошенький! Я покажу вам фотографии!

Заплаканная, с огорченным лицом, Эрмин все же старалась быть гостеприимной хозяйкой. Дрожащими руками она расставила на столе чашки, положила коробку с печеньем, достала сахарницу и бутылочку с кленовым сиропом. Тала и Шарлотта наблюдали, как она суетится, с живым состраданием. Мадлен кормила девочек, которые понемногу уже начинали есть кашу с ложечки. Вдруг молодая индианка вышла из комнаты, откуда послышался плач, правда, не очень громкий.

— Киона тоже проголодалась, — вернувшись, сказала она Тале. — Такая маленькая, и осталась без матери! Чем ты ее поишь, тетя?

— Водой с медом. Но если у тебя еще осталось молоко, покорми ее, я буду тебе благодарна.

Голос Талы дрогнул. Ее собственные перевязанные груди сильно болели. Она сама хотела кормить Киону, спрятавшись от взглядов домашних в своей комнате.

— Придется подождать, — с сожалением ответила Мадлен. — У Мари и Лоранс здоровый аппетит. Они засыпают. Своим криком Киона может их растревожить.

— Если так, не беспокойся, племянница. Принеси мне девочку.

Эрмин смогла вдоволь налюбоваться смуглолицей крошкой. Она, имея собственных очень симпатичных детишек, даже подумала, что никогда прежде не видела такого красивого ребенка. Тошан наблюдал эту сцену через открытое окно.

«Я не настолько плохой, Эрмин, — думал он. — Ты восхищаешься этим ребенком, из-за которого мы стали проклятой парой! Киона — твоя сестра и моя тоже!»

Он бесшумно вернулся в дровяной сарай, а с наступлением ночи вошел в дом, чтобы чего-нибудь поесть. Мукки повис на нем, без конца повторяя «папочка», которое растопило бы самое жестокое сердце. Тошан погладил сына по темным густым волосам.

— Завтра, Мукки, я сделаю для тебя лошадку-качалку! — пообещал он.

Взволнованная близостью мужа, Эрмин не обратила внимания на эти его слова. Она думала о том, где устроить Тошана и Талу на ночь. Он не пришел бы к ним в спальню, она даже не пыталась строить иллюзии.

— Шарлотта, сегодня ты ляжешь со мной и Мукки, — сказала она как можно естественнее. — Тала будет рада вернуться в комнату, которую так любит.

— Я лягу на улице, под звездами, — уточнил Тошан.

Повисло тягостное молчание. Стоило молодому метису выйти, как Эрмин разрыдалась.

Шарлотта сидела на чемодане, одном из многих, громоздившихся перед входной дверью. Она смотрела на тропинку, где должен был пройти Пьер Тибо, который теперь казался ей настоящим спасителем. Ее нежное сердечко тринадцатилетней девочки терзали сомнения. Она слышала, что половину ночи Эрмин проплакала. Поведение Тошана возмущало ее. Девочка не могла понять, как случилось, что молодой метис так изменился.

В ее голове всплывали собственные впечатления и размышления о жизни взрослых. Шарлотта часто вспоминала свою мать Аглаю, которая много лет болела и, будучи почти полным инвалидом, быстро угасла. Ее отец, Жюль, честный труженик, пристрастился к спиртному и скоро превратился в отвратительного человека с постыдными намерениями.

«Я хочу отсюда уехать!» — повторяла она про себя.

Мукки, который не понимал, что родители в ссоре, бегал из конца в конец опушки за бабочкой.

Из хижины вышла Тала. Киону она, по индейскому обычаю, несла за спиной. Эрмин нашла в себе смелость поинтересоваться этой практикой, заключавшейся в следующем: ребенка поддерживала широкая полоска ткани, а в некоторых племенах — подобие корзины, не слишком большое и глубокое. Мадлен сказала, что носила свою дочку так же.

— Дети почти никогда не плачут, потому что они рядом с матерью, — пояснила кормилица. — Близость к ней их успокаивает.

— Что ж, мы можем попробовать завтра, когда пойдем к лодке, — предложила молодая женщина. — Я возьму Лоранс, а ты — Мари.

В душе Эрмин огорчение сменилось сильнейшим гневом. Она с детства терпеть не могла несправедливости. Тошан же демонстрировал такой пример злонамеренности, что она возмутилась. Она тоже с нетерпением ждала момента, когда спустится вниз по Перибонке, снова увидит своих родителей и свой поселок. Она надеялась, что отъезд пройдет быстро, ведь ее муж намеревался проводить их до бухты, чтобы помочь Пьеру погрузить вещи.

— Шарлотта, — позвала она, выходя следом за Талой из дома, — ты ничего не забыла, когда складывала свой чемодан?

— Нет, Мимин, я уверена, — ответила девочка.

Тала пела колыбельную, покачиваясь с ноги на ногу. Казалось, что она где-то далеко, потерялась в своих мыслях.

— Как здесь жарко! — сказала она наконец. — Боюсь, будет гроза.

— Гроза началась несколько дней назад, — со вздохом отозвалась Эрмин.

— А может, и намного раньше, — сказала Тала, верная своей манере говорить загадками.

Подошел Тошан — оголенный до пояса, весь в поту. Он колол дрова. Со связанными на затылке волосами и равнодушным взглядом, он остановился перед побелевшей от страха супругой.