На следующий день Жослин сдержал слово: они посетили самое сердце Квебека и прошлись по улице Сен-Жан, где полюбовались монументальным фасадом Капитолия. Знаменитый театр, постройка которого завершилась в 1903 году, часто называли Аудиториумом. В построенном из розового кирпича, как и Шато-Фронтенак, здании имелись, кроме прочего, кинотеатр и кабаре, где можно было поужинать и одновременно посмотреть представление. Также на театральной сцене ставились оперетты, оперы, выступали артисты.

— Папа, мне страшно, — позднее призналась Эрмин.

— Не надо бояться! Лора порекомендовала мне купить для тебя платье, если возникнет необходимость. Похоже, даме для храбрости просто необходим новый наряд! Давай выберем для тебя подходящую материю.

Слова отца позабавили молодую женщину. Они сели в такси и отправились на улицу Сен-Жозеф с ее многочисленными магазинами.

— Ты не забыла, что сегодня мы ужинаем с Октавом Дюплесси? — спросил у нее Жослин. — Встреча назначена в отеле на семь вечера.

— Разве я могла забыть об этом! — возмутилась она. — Хотя я бы предпочла более скромную трапезу, с тобой.

Эрмин робела при мысли о новой встрече с импресарио. Она прекрасно помнила этого мужчину с правильной речью и прямолинейными манерами. Но обилие витрин и широкий выбор товаров, каких она никогда не видела ни в Валь-Жальбере, ни в Робервале, в конце концов отвлекли ее. Она купила платье из бледно-голубого муслина с широкой юбкой и приталенным корсажем. Поясок подчеркивал ее тонкую талию.

— Я надену его сегодня вечером и завтра на прослушивание, — сказала она отцу.

Жослин не был знатоком женской моды, но, живя с Лорой, научился высказывать свое мнение о нарядах.

— Ты будешь в нем очень красивой, — сказал он. — Голубой тебе удивительно идет!

Октав Дюплесси подумал так же, увидев Эрмин за столиком в ресторане гостиницы. Холостяк и любитель хорошеньких женщин, импресарио не без волнения думал о новой встрече с молодой певицей. В глубине души он сомневался, что она когда-нибудь решится приехать на прослушивание, чего он страстно желал. Поэтому, когда Дюплесси услышал ее голос по телефону, сердце его забилось быстрее. Сначала Эрмин что-то говорила ему о письме, которое он так и не получил, где она просила его больше ей не писать и не звонить. Потом пустилась в путаные объяснения, сводящиеся к одному: она поняла, что оперное пение — ее настоящее призвание. Однако для него имело значение одно: соловей из Валь-Жальбера наконец здесь, в Квебеке!

Он направился к молодой женщине и ее отцу с широкой улыбкой на устах. Жослин исподтишка рассматривал его. Импресарио ему понравился: вежлив без подобострастия, любезен и производит впечатление человека искреннего.

— Я до сих пор не могу поверить, что вижу вас, мадам, — сказал Октав Дюплесси, едва присев. — И мне все еще трудно называть вас «мадам», так вы юны!

— Возможно, вы и правы, но я замужняя дама и мать троих детей, — возразила она. — Вы не можете обращаться ко мне «мадемуазель»!

— Так значит, Эрмин? — рискнул предложить он. — Если это не шокирует вашего уважаемого отца…

— Я нахожу, что это довольно-таки фамильярно, — примирительно сказал Жослин. — Но так, наверное, принято в театральных кругах.

— Вы правы, — согласился импресарио. — Я вижу, красавец индеец не приехал с вами?

Эрмин посмотрела на него с обидой. Она отпила глоток белого вина и сказала твердо:

— Прошу вас говорить о моем супруге уважительно. Я бы не стала рассказывать о вас отцу, называя «французом». Это не слишком вежливо с вашей стороны.

— Простите меня, но я не хотел унизить вашего мужа! — воскликнул Октав Дюплесси. — Как я уже однажды говорил вам, в вашей паре есть нечто необычное, что любят показывать в кино! И индейцы населяли эту страну задолго до того, как на ее берегах высадились французы или англичане. Хотите пример? Название этого города, Квебек, имеет алгонкинские корни. Оно означает «там, где сужается река». Самюэль де Шамплен подтверждает это в своих записках. Мой соотечественник, родившийся за три века до меня!

Жослин удивился, а Эрмин сочла нужным уточнить:

— Мсье Дюплесси родился в Бруаже, во Франции, на атлантическом побережье, там же, где и Шамплен. Но его мать — англичанка.

— Приятно, что вы не забыли наш разговор, — обрадовался импресарио. — Что же вы исполните завтра утром? Это важно, и, если помните, я советовал вам разучить арию Маргариты из «Фауста». Вот уже два года, как директор мечтает поставить эту оперу.

— Я старалась, как могла, — сказала на это Эрмин. — Также я работала над «Арией с колокольчиками»…

С этой минуты разговор вращался исключительно вокруг классических произведений оперного жанра. Жослин только кивал. Дюплесси рассказал, что слушал в Пале-Гарнье, в Париже, «Травиату» Верди[54].

Молодая женщина знала множество названий опер и имен композиторов. Приятно удивленный, собеседник упивался ее речами, очарованный блеском голубых глаз и страстными интонациями.

«Господь Вседержитель! Я нашел редкую птичку! — думал он. — Она вся светится, и при этом сдержанная, умная и красивая!»

Вслух он сказал:

— Эрмин, вы могли бы стать Маргаритой в «Фаусте»! Никогда раньше публика не видела исполнительницу одних лет с героиней, с настоящими белокурыми косами, красавицу и с таким исключительным голосом! Наконец всем станет понятна жажда доктора Фауста обладать невинной девушкой!

Жослин кашлянул. Ему совершенно не понравился сюжет «Травиаты» — куртизанка умирает от туберкулеза на руках у возлюбленного, но двусмысленные комплименты Дюплесси, по его мнению, выходили за рамки приличий.

— У меня создалось впечатление, что в опере музыка часто сопровождает не слишком высокоморальные сюжеты. Неужели нельзя найти что-нибудь такое, где не было бы соблазнений, внебрачных связей и трагических смертей?

— Но ведь искусство — это всего лишь зеркало нашего общества, мсье, — ответил на это импресарио, зажигая сигарету. — Вы, без сомнения, порядочный человек и верный муж. И все же испокон веков любовь порождает драмы.

— Если бы вы знали нашу историю, — сказала вдруг Эрмин, лукаво улыбаясь импресарио, — вы бы могли написать либретто к опере.

— Прошу тебя, не нужно, — возмутился ее отец. — Это наши семейные дела. С некоторыми вещами нельзя шутить!

Жослин чувствовал себя виноватым. Он стыдился своего прошлого и не хотел, чтобы дочь рассказывала о нем. Он и так ощутил укор совести, попытавшись сыграть роль защитника морали и добродетели — он, который позволил себе спать с матерью своего зятя… Если задуматься, Октав Дюплесси прав: в каждой жизни есть «теневые» периоды, ошибки, совершенные из-за любви или в силу моральной неустойчивости.

— Я и не собиралась шутить, папа, — смутилась молодая женщина. — Но уже поздно, и нам пора спать.

Октав Дюплесси почувствовал волнение Эрмин, и, желая поберечь ее перед прослушиванием, поспешил попрощаться.

— Я зайду за вами в девять утра, — напомнил он. — И не забудьте, Эрмин, это будет великий день. Я поддержу вас, я вам это обещаю!

Она поблагодарила его улыбкой, которая взволновала его больше, чем ему бы хотелось. В ответ импресарио подмигнул и, держа в руке шляпу, поклонился.

«Да этот тип — настоящая акула, — подумал Жослин. — И, по-моему, ему плевать на то, что у моей дочери есть муж. Хорошо, что я здесь».

Эрмин и в голову не приходило, что беспокоит ее отца. Она немного выпила и теперь чувствовала себя свободной, молодой и очень красивой в своем муслиновом платье, похожем на облако лазури, сотканное специально для нее. Ноты «Арии с колокольчиками» звучали в ее сознании и в ее сердце. Она взлетала в прекрасное будущее своей мечты, где не существовало ничего, кроме ее мастерства и великолепной бесконечности пения.