— С удовольствием! Но пока я не пройду прослушивание, я ни о чем не смогу думать спокойно. На обратном пути созерцание пейзажей доставит мне больше удовольствия.

Они еще какое-то время тихо беседовали. Жослин пытался развеселить дочь, нервозность которой была очевидна. Она была бледна, с рассеянным взглядом, и без конца теребила в пальцах шелковый платочек, который скоро совершенно потерял форму.

За окном проплывали очень красивые, но слегка однообразные пейзажи. С обеих сторон железнодорожного пути тянулись леса. Жослин становился внимательнее, когда поезд проезжал мимо какого-нибудь населенного пункта. Он показал дочери реку, вода в которой после таяния снегов стояла высоко. Потом они вместе перекусили продуктами, заботливо собранными для них Мирей, и Эрмин задремала.

Когда состав остановился на вокзале Лак-Эдуара, молодая женщина распахнула удивленные глаза.

— Где это мы? — спросила она сонно.

— Недалеко от санатория, в котором я тебя увидел после стольких лет, моя дорогая крошка, — ответил Жослин. — Господи, каким же я был несчастным в то время! Но все переменилось, не так ли? Мы сходим в главный собор в Квебеке и зажжем свечку в знак благодарности Господу за то, что он послал нам столько счастья!

Эрмин, растроганная словами отца, кивнула. Она смотрела, как в Лак-Эдуаре сходят с поезда пассажиры.

— Ты прав, папа. Иногда случаются невероятные вещи! Если бы в ту зиму с локомотивом не случилась авария, я бы не попала ночевать в санаторий. И ты бы не узнал, что мама жива. Это наводит на мысль, что все в нашей жизни уже предрешено…

Эрмин нежно улыбнулась отцу. Поезд снова тронулся. Она подумала о дорогой ее сердцу сестре Викторианне. Пожилая монахиня наверняка продолжала трудиться в санатории.

— Мне бы хотелось больше путешествовать! Я могла бы поцеловать сестру Викторианну, если бы у нас было время задержаться в Лак-Эдуаре. Но она бы не обрадовалась, узнав, что я еду в Квебек. Я провела ночь у нее в комнате, и она настоятельно советовала мне отказаться от мыслей о карьере певицы.

— И это понятно! В большинстве своем монахини твердо убеждены, что долг матери и супруги — служить семье, — заметил отец. — Я же придерживаюсь, скорее, мнения Жозефа. Когда он еще был твоим опекуном, то попытался заработать на твоем таланте, хотя и не стал в открытую его эксплуатировать. Но чутье-то у него было!

— Конечно! — вздохнула молодая женщина. — Я говорила, что в Лак-Эдуаре познакомилась с очень приятной женщиной? Ее зовут Бадетта, она журналистка. Она такая милая! И именно ее ты должен благодарить за мой концерт. Она настояла, чтобы я спела для пациентов санатория.

— Если так, я благодарен ей по гроб жизни! — сказал он.

— Бадетта живет в Квебеке. Но я никогда с ней не увижусь.

— Никто не знает, что готовит ему будущее, дорогая, — сказал дочери Жослин с ласковой улыбкой на устах.

В вагоне было очень тепло. Молодая женщина снова уснула. Сон спасал ее от волнения, или, вернее, мандража, не отпускавшего ее ни на мгновение, и позволял не вспоминать ежесекундно о детях. Отец ее вовсе не обиделся, он просто погрузился в чтение «La Presse». Мужчина наслаждался присутствием дочери и, пока она спала, мог вдоволь налюбоваться ею. Но после полудня Эрмин проснулась и на этот раз сама завела бесконечный разговор о партиях, которые ей хотелось бы исполнить на сценах известнейших театров Европы, где выступали самые знаменитые оперные исполнители, в том числе великий Карузо.

В семь тридцать вечера поезд прибыл на вокзал Гар-дю-Пале, конечную остановку. Эрмин сидела, прижавшись носом к стеклу, открывая для себя Квебек. Она увидела бесчисленные дома, крыши и печные трубы и, кроме того, манящий силуэт Шато-Фронтенака на вершине Бриллиантового Мыса. Возникновение этого названия тоже было связано с именем Жака Картье, французского исследователя, который у прибрежных скал нашел блестящие камешки. Он подумал было, что это алмазы, но образцы, привезенные во Францию в 1542 году, на поверку оказались кварцем. Словно в насмешку, последующие поколения назвали мыс Бриллиантовым.

— Папа, какой этот город огромный! Я, глупая, и не подозревала, что такие бывают! Я ведь знаю только Роберваль, Шамбор и Валь-Жальбер…

— Ты бы совсем голову потеряла, увидев Нью-Йорк, дорогая! — отозвался Жослин, надевая свою шляпу и пиджак. — Я пытался найти там работу, но прожил в городе всего неделю и решил вернуться в сельскую местность.

Лора позаботилась о том, чтобы супруг выглядел элегантно. В костюме-тройке и белой рубашке Жослин был весьма импозантен. Эрмин вдруг посмотрела на отца по-новому. Он редко делился с ней воспоминаниями о годах своих странствий.

— Я видела фотографии Нью-Йорка, — сказала она. — Они впечатляют!

Отец и дочь обменялись улыбками, спеша поскорее покинуть вагон. Первый шок ожидал молодую женщину, когда она вышла из здания вокзала. Тот показался ей похожим на замок с двумя заостренными башнями возле главного входа, над которым красовалось витражное окно. Здание было великолепным и немаленьким. Построенное в 1915 году, оно служило отправной точкой на пути в Монреаль по северному берегу, и в Гаспези, через мост Квебека — по южному.

Жослин подошел к такси. Эрмин, совершенно потерянная, шла за ним. Ее оглушал шум с проезжей части, где грохотали трамваи[52] и гудели моторы автомобилей. Вокруг сновали обремененные багажом многочисленные путешественники.

— Куда мы едем, папа? — спросила она тихим испуганным голосом.

— Сначала в отель, дорогая. Не бойся! А то по твоему испуганному виду все поймут, что ты приехала с дикой окраины страны.

— Мне все равно! — отозвалась молодая женщина, прячась на заднем сиденье автомобиля.

В это мгновение Эрмин от всего сердца сожалела, что устроила прослушивание в Капитолии. Отец сел с ней рядом и протянул ей руку, словно она была маленькой девочкой.

— Наша дорогая Лора предусмотрела все, — сказал он. — Мы остановимся в Шато-Фронтенак. Сегодня вечером, после ужина, сможем прогуляться по Террас-Дюферрен. Говорят, вид на Сен-Лоран просто великолепен. И оденься понаряднее, я хочу пройтись с тобой под ручку!

— Мама одолжила мне два своих платья. Думаю, я тебя не опозорю.

— Ты — и вдруг опозоришь? — возразил он. — Такого просто быть не может! Ты такая красавица, моя девочка!

— Папа, но ведь номер в этом отеле, наверное, стоит огромных денег! Я читала проспект, в котором расхваливалось это заведение. Оно роскошное! Маме не следовало платить столько, ведь она постоянно жалуется на кризис. Завод Шарлебуа в Монреале работает вполсилы. Я не хочу, чтобы она разорилась!

— Ты не в курсе дел твоей матери. Я тоже знаю не многим больше, — сказал Жослин. — Но я могу кое-что тебе сообщить: она продала дом Фрэнка Шарлебуа каким-то американцам. И благодаря этой выгодной сделке мы сможем прожить остаток дней в изобилии. Мне это не по нраву, но с тех пор прошло уже несколько месяцев, и я смирился. Когда я написал об этом моей сестре Мари, ответное письмо было куда менее язвительным, чем прежние. Думаю, летом она приедет к нам в Валь-Жальбер посмотреть на твоих малышей.

Молодая женщина была удивлена. В некоторых случаях ее родители проявляли поразительную сдержанность.

«Но этим летом меня в Валь-Жальбере уже не будет, — подумала она. — Я не собираюсь ссориться с Тошаном. Я перееду жить в хижину Талы, как он того хочет. Во всяком случае, там я чувствую себя лучше, чем в этом городе».

При виде Шато-Фронтенак она забыла о своих сомнениях и страхах. Величественный фасад розового камня, большая башня и ряды окон, крыши и башенки — все было залито пурпурнозолотыми лучами заходящего солнца. Онемев от восторга, Эрмин застыла перед зданием, у подножия которого царило оживление, словно в муравейнике. Туристы, торопящиеся на свидания и прогулки, проходили по выложенной плитами набережной с беседками из чугуна и кованой стали. Многие стояли, опершись о парапет, откуда открывался прекрасный вид на старинный порт и реку Сен-Лоран. В лавандового цвета небе летали чайки.