Так вот: мой отец уложил его. Бог весть когда он это сделал, мама редко поднималась на чердак, иначе она бы застала его за этим занятием.

— Ты уложил рюкзак, — сказал я ему, как будто это самое обычное дело на свете.

— Да, — ответил он, быстро взглянув на меня.

— Гм.

Я тоже взглянул на него, не зная путем, что должен сказать ему в данный момент.

— Да, я его уложил, — повторил он, только чтобы прервать молчание. И добавил: — Мало ли что.

Дело было серьезное, мы оба это чувствовали, хотя он делал вид, что уложил рюкзак от нечего делать, скорее для времяпрепровождения. Он всегда хитрил.

— Мог бы и для меня собрать, — сказал я. — Ты умеешь это лучше, чем я.

— Тебе не нужен рюкзак, — спокойно ответил он. — Тебе нужен чемодан!

Чемодан? Чемодан нужен, если путешествуешь на машине или поездом и ставишь этот чемодан в багажную сетку, если едешь, чистенький, по билету и сам выбираешь место назначения, а рубашки и костюмы в чемодане аккуратно отглажены и сложены с таким расчетом, чтобы не замять сгибы и стрелки.

— И что же ты, собственно, собрал? — допытывался я.

Я спрашивал не из любопытства и не из опасения, что он мог что-то забыть. Я не хуже, чем он, понимал, что стояло на кону, и хотел лишь узнать, что берут с собой на всякий случай.

— Что собрал? Ну а что может понадобиться двум людям, из которых один к тому же хворает? Мыло, к примеру.

Значит, он первым долгом взял мыло, как будто на этом свете не было ничего важнее мыла, чтобы брать его с собой в такую дорогу, и наш Господь Бог в первый же день сотворил мыло. Значит, должно было быть сказано: в первый день сотворил Господь Небо и Землю и Мыло, дабы взять его с собой в рюкзаке. Хорошо, пусть мыло, конечно, он прав, нужно иметь возможность мыться, если уж отправляешься в дальний путь с одним рюкзаком. Перестанешь мыться, и все пропало, начнутся хвори, и больше нельзя будет сказать: «Для начала я хорошенько вымоюсь». В конце концов если погано на душе, тем более нужно мыться. Значит, мыло…

— Мыло, — повторил я.

— И два махровых полотенца, — сказал он.

Конечно, полотенца, это относится к мылу и к возможности вымыться и вытереться. Самое приятное в мытье — вытереться насухо, когда кожа еще влажная, взять полотенце и, напевая, растереть спину, затылок и при этом слегка покрутить бедрами, пока кожа не покраснеет. Она отшелушится мелкими пылинками и заблестит, как у новорожденного, и по телу растечется тепло и чувство чистоты, теплой чистоты.

— И одеколон, — продолжал он. — Для матери.

Я понял. В последнее время она плохо держится на ногах, ей часто становится дурно, все кружится перед глазами, она бледнеет и теряет сознание, и тогда несколько капель одеколона, которыми осторожно сбрызнут виски, приведут ее в чувство. И еще нужно несколько капель на носовой платок и сделать глубокий вдох…

— Ладно, — сказал я. — А еще что?

— Теплые вещи, одежда, нижнее белье, чулки, брюки, шерстяные рубашки. Только самое необходимое от холода, теплые шапки и перчатки, прежде всего, перчатки, — сказал он. — И немного глицерина, чтобы уберечь руки, в последнее время у нее такие потрескавшиеся руки, кровь циркулирует уже не так хорошо. Но прежде всего, теплые вещи, это главное.

Да, теплые вещи, шерсть против холода, это, в сущности, вся жизнь. Только бы было тепло, только тепло! Чтобы можно было укутаться и оставаться дома в своем собственном родном тепле, пускай на дворе холод, зима, и пусть даже нет печки, или пусть печка, но без дров, или дрова, пусть даже без огня зимой. Нет ничего хуже холода, без любви холодно, смерть холодна.

И может быть, даже без еды.

— Ты взял с собой что-нибудь из еды? — тоскливо спросил я.

— Разумеется, — сказал он. — Немного шоколада, леденцов и кусочков сахару. Нельзя же унести с собой продуктовый отдел какого-нибудь универмага. Несколько бульонных кубиков и молотый кофе, две баночки. Нет смысла так уж сильно нагружаться. Но ты же знаешь, каковы женщины, одна мысль о том, что можно что-то приготовить самой, сварить кофе или суп, ее утешает.

— Они правы, — сказал я.

— А нести придется мне, — возразил он и упер взгляд в пространство.

Он расстроился. Смотрел вниз на рюкзак, стоявший в ожидании на полу, словно в любую минуту мог прозвучать сигнал к отступлению.

— Табак взял? — спросил я, чтобы сгладить неловкость.

— Я бросил, — сказал он. — В последнее время вообще не курю.

— Я бы все-таки взял табаку, — возразил я. — Табак всегда пригодится, его можно обменять на другие вещи.

— Ты прав, — сказал он и задумался.

— Для него еще найдется место?

— А то нет, туда еще много чего войдет, — гордо заявил он.

— Может, немного шнапса или бутылочку коньяка?

— Уже взял.

— А таблетки от бессонницы или головной боли?

— Конечно, все уже собрано, целая аптечка с бинтом и пластырем, это само собой, об этом я уже вообще не говорю.

— Спички?

— Тоже, — кивнул он.

Значит, об этом он уже вообще не говорит. Было еще много других вещей, о которых он уже вообще не говорил: несколько фотографий и потом еще ампулка с особо сильными таблетками.

Для чего? Чтобы спать? Чтобы уснуть? И проснуться? Не спрашивай, ты задаешь слишком много вопросов, я больше не говорю об этом.

— Книгу не хочешь взять? — спросил я вдруг, но взглянуть на него не решился.

Я сам считал вопрос нелепым и стыдился своего упрямого суеверия, что с собой нужно брать книгу.

Он ждал. Он видел мое смущение. Потом сказал спокойно:

— Книгу? Значит, ты считаешь, надо взять с собой книгу. Что ж, в боковом кармане у меня еще есть для нее место. Но какую книгу, можешь посоветовать?

И пока он говорил это, тихая насмешливая улыбка скользила по его лицу.

Своим последним вопросом он попал прямо в яблочко, пути назад не было, я должен был раскрыть карты. Будучи школьником, я участвовал в большом конкурсе на тему «Можешь посоветовать книгу?». В своем ответе я в высокопарных выражениях перечислил пять книг, которые взял бы с собой, если бы… Я тогда выиграл приз и право накупить книг на тридцать марок за счет книжного магазина. А теперь вопрос о том, мог бы я посоветовать книгу, которую стоило взять с собой, задал мой отец.

— Не знаю ни одной, — поспешно сказал я. — Да это не так уж важно.

— Я бы списал рецепт приготовления коры деревьев, — сказал он. — Кажется, ее едят в Китае, в определенных обстоятельствах она считается там деликатесом.

Вены на его висках вздулись, и он добавил:

— И к нему специальный нож для снятия коры с дерева!

Он думает только о голоде, понял я, он боится, что им придется голодать, и внезапно меня пронзил страх, что им придется голодать. Я понял, что гордость, с которой он перечислял то, что уложил в своем рюкзаке, служила ему, чтобы скрыть, подавить страх перед неизбежным.

Во время разговора он лишь изредка поглядывал на меня, вообще-то он смотрел в пустую даль и пожимал плечами, словно хотел сказать: «В сущности, все бесполезно, и кто знает, суждено ли нам когда-нибудь разгрузить этот рюкзак и использовать что-то из его содержимого, но давай спокойно сыграем в эту игру с рюкзаком». Потому что если бы он этого не делал, то отнял бы у себя всякую надежду, и тогда лучше бы ему прямо сейчас принять особые снотворные таблетки.

Мы помолчали. Потом я смущенно сказал, что он поступает разумно, приготовляясь и укладывая рюкзак, ведь нельзя же укладывать такой рюкзак в спешке и как попало.

— Он не слишком тяжелый? — сказал я и поднял его с полу.

Он рассмеялся.

— Я неделями размышлял, что лучше всего взять с собой, и переносил все сюда наверх постепенно, чтобы мать не заметила.

— Значит, уже давно?

Он кивнул.

— И ты думаешь, она не заметила?

— Думаю, что нет.

— Может быть, ей было бы спокойней знать, что ты подготовил все на тот случай…

Теперь мы снова играли в старую игру, притворяясь, что это все делается на тот случай, если вдруг сложатся обстоятельства, которые, по нашему убеждению, не сложатся, а если и сложатся, то иначе, и далеко не настолько серьезно, как мы считали нужным к ним готовиться.