Мы не умеем ответить в тон.

Но постепенно тон меняется, обращение к нам становится более терпимым, мы обретаем смелость и ровность в общении, нас принимает этот мир, мы приобщаемся к нему, до сих пор неведомому, теперь уже нашему.

Мы полюбили этот мир, и нам уже не хотелось отставать от него.

Постепенно мы обретали способность понимать шутки и даже шутить в ответ.

Как в первое время нам казалось странным, что важный лектор, известный профессор, мог выйти перед аудиторией и, задумчиво глядя в потолок, серьезным голосом начать лекцию примерно так:

— Госпожа Эн умирает… Боли в области печени. Она теряет сознание. В бреду зовет какого–то Митю, друга детства. Выясняется, что Митя жив, что он врач и ему лет восемьдесят,

Она просит позвать Митю. Так как все светила медицины отказываются от нее, зовут Митю.

Приходит дряхлый старик, не спрашивая ни больную, ни родных, что с ней, начинает пальпирование. Через двадцать минут зовет родных и говорит, что срочно нужна операция, что у больной локальная опухоль.

Снова являются светила и делают операцию. Удаляют опухоль, старушка встает на ноги…

Так начинается лекция о диагностике при помощи пальпирования…

Или, начиная лекцию, известный хирург шутил с нами и говорил, что «хороший хирург отличается от плохого так же разительно, как хороший писатель от плохого».

Нас обучают всему: бодрости, четкости, собранности, предельному напряжению; нас обучают не только ставить диагноз, но, казалось, тому неведомому чувству угадывания и шаманства, которое так бывает нужно врачу, — по мельчайшим симптомам распознавать болезни, различать их в самом зародыше, даже предчувствовать их.

«Врачу нужны руки музыканта, сердце Иисуса, голова Сократа».

Боже, сколько нового, прекрасного, неведомого доселе открывалось нам, как мы были счастливы тем, что учимся в академии…

Говорят, что способность выбрать себе учителя — это талант. Знать, что именно этот человек — лучший и может научить тому, чему не научит никто. В этом смысле нам, девушкам, которые пришли в академию, очень повезло. Мы выбрали себе таких учителей, о которых и по сию пору можно говорить захлебываясь. Это были хирурги, от которых пошли великолепные искусники, и о них теперь так много говорят… Но мало кто помнит имена Сергея Петровича Федорова, Василия Ивановича Добротворского, Генриха Ивановича Турнера…

Профессор Федоров выезжал в Америку: он делал в то время одну из сложнейших операций — удаление камней из почек. Он был великолепный диагност и без массы анализов, которые теперь делают до операции, точно определял то, что нужно оперировать, и был всегда прав.

Василий Иванович Добротворский делал тончайшие операции на мозге — он был нейрохирургом и одним из первых у нас делал эти операции, причем без рентгена. Мы присутствовали на операции, когда он удалял из головы опухоль величиной с зернышко. Ему ассистировали его адъюнкты, уже кончившие курс. Он оперировал так, что казалось, его руки не двигаются совсем. Был он прямо неподвижным. И все вокруг словно застыли — трепанации черепа были очень редки тогда. Вдруг один из его ассистентов подал что–то не то, и раздался крик Добротворского:

— Вон!

Не разобрав, кто я, — а нас, новичков, он очень долго не признавал совсем, — он сказал мне коротко:

— Мойтесь!

Я задрожала, и все сочувственно отнеслись ко мне: «Бедная Маруся, вот попала!» Но вымылась и встала, чуть не молясь, чтобы меня он тоже не выгнал. Я повторяла про себя: «Отцу угождала, может, и теперь сумею». И в самом деле — угодила. Меня Добротворский не только не выгнал, но даже сказал:

— Вот, учитесь у него!

И все промолчали, даже не смели сказать, что я не он, а она.

Операция шла долго, Добротворский колдовал и наконец вылущил почти неощутимое зернышко — опухоль, которая после травмы больного вызывала припадки эпилепсии Джексона, травматической эпилепсии, которую он распознал и от которой избавил молодого человека навсегда.

После этой операции имя Добротворского стало особенно известным, а заодно у нас стали говорить о том случае, когда он похвалил меня в мужском роде.

Какое количество редчайших случаев заболеваний демонстрировали нам — и столбняк, и тиф всех видов, и различные типы лихорадок: малярийные, тропические, вызванные разными плазмодиями, — они так редко встречаются у нас в России! Мы узнавали о невиданных формах аппендицита, когда никому не приходило в голову, что аппендикс может разрастись до уровня печени и иметь двадцати сантиметров в длину. Об эхинококке, когда живот становится огромным и из него удаляют тазами друзы, и не дай бог проколоть эту друзу или оставить нечто невидимое глазу — обсеменение происходит очень быстро по всему организму.

Эту операцию делал Семен Семенович Гирголав, и мы могли наблюдать, как из полости живота вырезали огромные опухоли, вызванные эхинококком, и мельчайшие, почти невидимые отростки, так что после операции больная становилась тоненькой и стройной, а лежала на столе горой.

И, наконец, Генрих Иванович Турнер. Его операции на костях были волшебными. Он исправлял хромоту, он сращивал кости, он, наконец, делал операции даже без ножа. Так было со мной: в финскую войну я была ранена в руку, и после не очень удачного сращивания кости мне грозила новая операция, потому что образовался ложный сустав на месте перелома. Кость не срослась, а мне уже стали делать лечебную гимнастику. Тогда я уехала из того госпиталя, где лежала, и нашла Генриха Ивановича всеми правдами и неправдами. Попала к нему и попросила консультации. Он вспомнил меня и принял.

Его операция была мгновенна, болезненна и остроумна. Он вырезал кусок гипса, сделал окно в нем и бил молотком по кости до тех пор, пока не образовалась огромная гематома, а я чуть не потеряла сознание от боли. Рука вздулась из–под гипса, но все было кончено за несколько минут и без ножа. Началось рассасывание, и тем временем срасталась кость — и по сию пору рука моя действует безотказно.

Таким был Генрих Иванович. Он был не просто хирургом, не просто искусно сращивал кости — он был творцом костей. Казалось иногда, что он бог, который может сотворить человека из ничего.

Привозили больных, у которых были разломаны не только кости, но и суставы, и он умел собрать — репонировать — кости и суставы так, что потом можно было свободно двигать конечностями. По тем временам это было чудом.

Есть такая песенка, она начинается словами: «Ваше благородие, госпожа удача…» Примерно такими словами кончили свои напутственные речи наши учителя, сказав после выпуска, что врачу, особенно хирургу, удача необходима, как моряку. Они посоветовали нам еще — обязательно! — обобщать свой опыт и не забывать, что мы — выпускники академии, лучшего в стране лечебного учреждения, которое является к тому же крупнейшим центром научной мысли. Мы поклялись писать работы и посылать их в журналы, публиковать сообщения обо всех редких случаях, делать свои наблюдения и выводы.

— Наука складывается по крупинкам! — говорил профессор Гирголав. — Не стесняйтесь и присылайте для публикации все, что вам кажется интересным.

И мы писали статьи, сколько бы ни было у нас загрузки.

Ох, сколько свалилось работы после окончания академии, сколько операций сразу надо было сделать, да еще при том, что к нам все–таки относились плоховато! В те годы не было такого количества женщин–врачей, как теперь, да еще военных врачей, какими были мы.

Сколько в ту пору выслушала я насмешек от старых земских врачей, которые не хотели и знать про врачей–женщин, да еще и молоденьких, как я, да еще и окончивших академию! Разрыв между старой медициной и новой, той, которой я была полна — лекциями лучших врачей–педагогов, уже начавших в те времена применять переливание крови и прочие открытия в нашем деле, — казался огромным. С первых же дней моей практики обнаружилось, что я многое понимала лучше, чем старые врачи.