С того зеркала и сундука стала более кокетливой и взрослой, но ходить во флигель побаивалась.

И вдруг как–то раз стали говорить в деревне, что девушки и мальчишки комсомольцы хотят ставить пьесу про мужика и попа, про глупого боярина и его дочку, про что — уж толком не помню; все в деревне только и толковали про молодежь, про комсомольцев, которые что–то затевают в клубе.

И мы хотели в клуб, на вечер, который устраивали старшие девушки и мальчишки, и мы спешили занять места там, во флигеле, где на старые стулья и ломаные креслица были положены доски, которые означали места для зрителей, а на сцене, сделанной из столов и завешанной одеялами и холстами, топотали, смеялись взрослые девушки, которые должны были изображать попа и боярина, его дочку и бравого молодца. Помню только, что мужчин и женщин — всех играли девушки, а мальчишки только объявляли, кто и что будет изображать, потому что все ребята очень стеснялись этой затеи девушек и считали, что им стыдно выходить на сцену, да еще и говорить какие–то слова — чужие, не свои. Потому всё играли девушки, мы это знали, но все равно так ждали спектакля, как теперь ждали бы появления на сцене прославленных актеров МХАТа, и вот занавес открылся, и мы с Маняшей вскрикнули от удивления и ужаса: на девушках были те самые сарафаны и платья, которые открыли мы, нашли мы и считали своими! Они все нарядились в эти наши с Маняшей платья и кофточки, они там ходили по сцене нарядные и красивые, и отныне все завидовали, на них глазели, а не на нас!

Какое разочарование, какая обида была для нас! От нашего вскрика кто–то даже заговорил громко, кто–то засмеялся… После на сцене засмеялись девушки, которые и так–то были смущены своей затеей, а увидев свою подругу, которой приделали живот и нарисовали усы боярина, не смогли сдержаться и хохотали во все горло. Спектакль не двигался, все смеялись — и артисты и зрители, а мы не смеялись, мы готовы были плакать.

Кто–то крикнул:

— Боярин, слезай, тебя свергли. Долой царей и бояр!

И снова стали смеяться. Тут уж и мы не выдержали и стали хохотать, и все кончилось общим весельем. Занавес закрылся, а хохот в зале и на сцене продолжался. После, когда поутихли, занавес открылся, и несколько слов сказала девушка — она играла дочь боярина; сказала, не глядя на свою партнершу, а потом взглянула на нее, и новый взрыв хохота снова остановил спектакль на некоторое время. Это продолжалось довольно долго, и мы чувствовали себя отмщенными. После все зрители полезли на сцену, стали просить примерить платья и интересовались, где они раздобыли такие, а потом все уже наряжались и плясали на сцене скоморохами — получился не спектакль, а маскарад, и нам достались какие–то лоскутки, которые мы нацепили на себя и красовались в них.

Была открыта тайна сундука, и он повеселил всех, хотя и не удался спектакль.

Недавно пришла ко мне девочка и сказала:

— Мария Васильевна, дайте мне на счастье вашу рубашку.

Я удивилась:

— Какую рубашку?

— Ту, что носите.

— Для чего?

— Я иду сдавать в Первый медицинский.

— Ну и что же?

— Ваша рубашка счастливая. Вы ведь с одного захода поступили в академию.

И это была правда.

Хоть и долго я шла в академию, но поступила с первого захода. Долго и трудно мне давалась работа в Минске и учеба на рабфаке. Работали ночами, а учились днем. Голодали, но учились. Таскали тачки, получали хлеб и горох, но учились. Боялась вернуться домой, но в академию попала сразу. Подала документы, уехала к себе в деревню и ждала — и пришел ответ: «Вы зачислены в академию слушателем и состоите в рядах Красной Армии…»

Что было с отцом!

— А ну давай пиши, что никуда не поедешь! Отказывайся! Сегодня же!

Поехала отказываться в военкомат, а мне там сказали, что я буду дезертиром, если не явлюсь.

И приехала я в академию. В Ленинград. Было нас десять девушек. Все мы были испуганы, всем нам было так странно носить шинели, брюки… Столько насмешек сыпалось кругом, а мы стояли и не могли толком повернуться по команде, не могли как следует надеть форму.

Нам надо было утверждать себя яростно или плакать по углам, потому что такое количество профессоров отказывалось разговаривать с нами, обучать нас, так презрительно относились к нам, что было тяжко, но мы стояли на своем, уж раз нас зачислили…

Так началась наша учеба, и скоро мы перестали плакать или говорить слишком запальчиво с нашими однокурсниками, очень скоро стало ясно, что мы учимся и знаем все не хуже других, а лучше.

Уже на первых зачетах по костям несколько слушателей отвечали запинаясь и часто говорили несуразные вещи, которые всегда вызывают издевательства и анекдоты… Например, берцовую кость путают с ключицей… Тогда профессор предлагает приставить берцовую кость к горлу и посмотреть, что из этого получится, и эффект, вызванный этим, всегда разителен. Вот тогда–то именно я не ошиблась ни разу и отвечала кости так, будто с детства занималась ими, отбарабанила все названия с таким шиком, что все затихли… Я, деревенская девочка, робкая и маленькая, я, говорившая с белорусским акцентом, чем смешила всех, — именно я не ошиблась и от похвалы расплакалась тут же в аудитории. Позже я уже не плакала от похвал, но все–таки боялась их, потому что излишние похвалы мне отливались насмешками товарищей, которые надменно повторяли, что нам, зубрилам, ничего не надо, только дай наизусть выучить.

Но моя способность выучивать все назубок и запоминать была не единственным качеством, которым я гордилась.

Началась хирургия, которой боялись все, трепетали перед именами Сергея Петровича Федорова, Василия Ивановича Добротворского, Генриха Ивановича Турнера. Все они могли выгнать из операционной, если было не так что–то сделано, если чуть–чуть резче повернулся или уронил инструмент. Они выгоняли и кричали не только на нас, но и на своих ассистентов, а меня хвалили, хотя и называли полупрезрительно «вышивальщицей» — так легко и свободно я шила живое тело, не боялась, и не дрожали мои руки.

Василий Иванович Добротворский назвал мои руки золотыми и велел учиться у меня. Я осмелела совсем.

Он говорил, что все бы так «вышивали», как я; но он еще не знал, что до последних лет я таскала тяжелые тачки с землей, рыла землю, когда училась на рабфаке, ворочала землю, и эта сила мне, хирургу, «костоправу», тоже еще должна была пригодиться, потому что часто при вывихе нужна бывает не только сноровка, но и простая сила, чисто мужская, и она была в моих руках с юности.

Меня сокурсники стали звать «Мурка — золотая ручка». Тогда это считалось понятной шуткой и не обидной ничуть.

Я гордилась своими руками и удивлялась, что так скоро покорила великих магов хирургии, таких китов, как Федоров и Добротворский, китов, на которых тогда держался свет медицины. Они делали такие операции, что удивлялся весь мир.

Особый мир, надменный и деятельный, мир снисходительный, где люди говорят по–латыни, где царит атмосфера напряжения, перебиваемая шуткой и остротами, которые нам, новичкам, едва доступны, мы их понимаем и не понимаем разом — только догадываемся; в этот мир влились мы, десять девушек в военной форме, мы там блуждали, как блуждают странники между колоннами дворцов, и казалось невероятным, что когда–то мы будем принадлежать этому миру всецело, мы станем говорить по–латыни, нас будут слушать благоговейно…

К нам обращенные шутки:

— Женщины безжалостны, как врачи, а женщины–врачи безжалостны вдвое, это почти вампиры.

Какие мы вампиры! Мы — скромные мышки, белые мышки, которые шныряют и прячутся. Мы робеем или мешаемся. От неловкости говорим дерзости, говорим слова, которые в гулких коридорах звучат как предмет, уроненный случайно и разбитый.