– Почему «они»? – Рина вдруг провалилась куда-то в свои мысли, и мне пришлось тормошить ее вопросами. – Ты ведь тоже, говоришь, играла что-то…

– Я? – она поморщилась в приступе какой-то новой внутренней боли. – Да так, ерунду всякую… Впрочем и Черубина-то тоже – попса. Правда ведь? Но я не об этом. В общем, решила госпожа Бесфамильная все по-своему. «Вот что» – говорит. – «У меня завтра большой концерт. На хорошую, родную мне публику. Выйдешь вместо меня. Балет отдохнет, ничего с ними не станется. Хочу посмотреть на реакцию. Не может же быть, чтоб им и впрямь все равно было, кто перед ними ногами машет, и кто поет – бездушная техника или сама Черубина. Будешь слушаться – никаких у меня к тебе претензий не будет. Даже расписку напишу, если хочешь, мол, претензий не имею, проведенные концерты был по моей воле отыграны…» Расписка эта у моего адвоката, и она вам ее не отдаст. И не просите даже…

Копию расписки Лиличка позже все же вытянула. В качестве иллюстрации к рассказу Рины, вместе с фотографиями – вот тот концерт, где она под маскою, вот фото нашей встречи: мы с Ринкой одновременно к одноразовым стаканчикам с разных сторон низкого столика тянемся… Расписка тоже прилагается. В книге вообще очень много иллюстративного материала, за что спасибо огромное Лиличке. Вот где она, действительно, на славу поработала.

– … Что с Мариной творилось после того концерта – передать не могу. Нет-нет, вслух не говорила ничего. Но сразу сама не своя сделалась. Бледная, глаза красные… Публика ведь меня «на ура» приняла. Нет, чтоб плюнуть, просит меня, чтоб я еще концерт отработала. «Не трави себя! Не мучь!» – взмолилась я, потому как не было мочи уже глядеть на эти ее мучения. – «Такой это зверь – публика. Всеми подряд приручаемый. Что на него из телевизора и радио льется, под то он и балдеет. Забей!» Но она не забила. Два концерта еще наблюдала за своей изменницей-публикой. А я уж нарочно так себя вела, что даже самой мерзко делалось. То рот под фонограмму открыть забуду, то поверх песни давай кричать бред всякий, вроде: «Пользуясь случаем, хочу передать привет этому мальчику в его восемнадцать лет…», то движения вскяие похабные изображаю, похлеще, чем в клубах своих. Я б сама от такого концерта обалдела бы давно и часть денег обратно потребовала. Часть – потому что промывка желудка тоже денег стоит, а меня бы от концерта обязательно блевать потянуло, и я б за это блевание бы честно, как за промывку, заплатить бы была согласная… Но не как за концерт! А народ в зале ничего – беснуется, радуется. Вот после этих концертов и приняла Марина то роковое решение: «Не будет им больше Чурубины. Не хочу. Не в этом смысл. Опускаются руки. Проект пора сворачивать…» И как Лилия Сергеевна ее ни уговаривала – ни в какую. Тогда решили хоть людям ничего не говорить. В шоу бизнесе ведь, ты же знаешь, уйти из жизни – почет, а со сцены – позор. В общем, разработали план. Отработала Марина Бесфамильная свой последний в жизни Черубиновский концерт, на последней песне задержала дыхание, упала… По всем новостям потом передали, мол, замертво. И мое лицо показали в качестве Черубиновского. Это Марина настояла: «Любая тайна» – говорит – «Рано или поздно должна быть открыта, иначе это не тайна, а издевательство над зрителями. Но я светиться не хочу. Не интересно мне все это больше. Ты у меня в долгу, так что придется последнюю мою просьбу выполнить – будем выворачивать события так, мол Черубиной ты была… Самых близких предупреди, чтоб, увидев тебя в новостях мертвую, в обмороки не падали. А сама – внешность видоизменяй и город надолго освобождай от своего присутствия». Я повозмущаться хотела, да боязно – все ж таки я на горячем пойманная, да кару не понесшая. А потом Лилия Сергеевна включилась: «А вот тебе, Марина-массажистка, оплата предстоящих расходов», – говорит елейным голосочком. Так все и решилось… Детишек маме сдала, с пацанами-музыкантами распрощалась, взяв клятву о молчании, да деньжат Лилиных подкинув немного, а сама – в путь дорогу… Кто знает, не влезь я в это тогдашнее насмешничество, может, Марина Бесфамильная не разочаровалась бы ни в себе, ни в публике, ни во власти своей над публикой… И тогда, может, не наложила бы на себя руки. А так выходит – год после этих событий потынялась по миру, ничем особенным не занимаясь, так своего смысла и не нашла, да не выдержала. А я все мучаюсь, неужто и в ее уходе я виновата? И вообще, скверная все это ситуация. Кто знает, не уедь я тогда, может, и не встретила бы в результате одного типа, может, и не узнала бы обо всех его подлостях, может, не застала бы с другой, которой верила. И не сидела бы тогда здесь, не звалась бы убийцею. Да и он ходил бы жив-живехонек… Все ж таки жалко его. Он хоть сволочь, но человек-то хороший… – Рина быстро опомнилась. – Но это уже совсем другая история, – завернула с насмешечкой. И диктофон тут же клацнул – кончилась пленка-то.

– Прямой эфир чреват всякой гадостью! – продолжает гневаться Рыбка, а я ломаю голову, какая-такая гадость у него с Мариной из-за прямого эфира приключилась, и почему я, знаток-исследователь-почитатель, ничего не знаю об этом происшествии. Кроме того, Рыбка говорил: «Марина чуть не завалила наш проект». Какой это он ему «наш»?! По моим сведениям, проект – Маринкин, а кое-какие деньги Рыбка туда вкладывал не как владелец, а как добрый спонсор и сам при этом никаких дел в нем не вел, целиком доверяясь затеявшей эту историю Бесфамильной. Что-то противоречит моя информация тому, о чем Рыбка сейчас толкует Лиличке: – Черубиновский проект создавал Артур. Ты же знаешь этого перестраховщика – предусмотрел и то, и се… А вот, на тебе, на прямом эфире прокололся. Если даже у него не получилось…

– Успокойся! – Лилия уже взяла себя в руки и теперь лишь тихонечко посмеивается. – Ты слишком переутомлен. Нельзя столько думать. Иди сюда, расслабься и вспомни, кто мы. Мир – наш, мы можем все, нам ничего не страшно… Артур – ничто. Мы же оба это прекрасно знаем. Он был влюблен в свои идеи и совсем не уделял внимания материалам, из которых их строит. Я – другая. Я все-таки психолог, милый мой друг. Все будет в порядке. Сафо приручена полностью. Я контролирую ее. С ней не возникнет проблем ни на прямом эфире, ни при сворачивании проекта. Она – материал податливый…

Ну, ничего себе! От греха подальше – чтоб не выдать себя, не вспылить, не наскандалить, не высказаться, – отлетаю обратно в кабинет. Тем более, что компьютер теперь совсем сошел с ума и пищит на одной ноте противным голосом. Клацаю кнопками перегрузки, явно нервничаю. Еще раз прокручиваю в голове все услышанное. Мало того, что игра ведется явно бесчестная. Так еще и против меня, судя по всякому. Это я-то податливый материал? Это я-то полностью контролируема?! Ох, Лилия, ох как ты не права… Ну, погоди, дождешься у меня, поломаюсь и шуму наделаю, хуже моего компьютера. И никакая перегрузка тебе тогда будет не по силам.

А может, я все усложняю? Может, этот их разговор совсем не так трактуется? Может, никаких обманов между нами не кроется? М-да, запутка запутанная. Впору уходить, да любопытство неукрощаемо…

На прямой эфир – таки позвали. А в гримерке сидели самые настоящие тибетские монахи! Целых три штуки! Равномерно бронзовые, безволосые, округлые, похожие между собой словно братья, то ли из-за одинаковой одежды – длинных желтых балахонов, перекинутых сверху через плечо на древнегреческий манер, – то ли от общего выражения довольной покорности на лицах. Они тихонько переговаривались по-своему, не проявляя к окружающим ни малейшего интереса. Переводчица – вот кому нужно было идти в просветленные! – вся светящаяся, улыбчивая, гипнотизирующая твердыми интонациями и чувством, звучащим в ее словах. Она терпеливо отвечала на все вопросы присутствующих. Разговор с монахами в прямом эфире уже состоялся. Там они пели разложенные на многоголосье мантры, завораживая низкими грудными, каким-то совсем нечеловеческими звуками, а потом рассказывали через переводчицу, где и когда можно будет послушать их концерт. Теперь, в гримерке, на переводчицу обрушился шквал вопросов от работников передачи. Все-таки не каждый день монахи посещают!