Сцепившись ладонями и немножко задыхаясь, мы изо всех сил летели вниз, к автостанции. Летели, как воздушные шары: очень радостно, невесомо, но непоправимо медленно. Маршрутка на нужном месте уже фырчала, гудела страшным голосом, разгоняла сородичей-машинок, била копытом, предупреждая, что сейчас тронется… И казалось, нет никакого прока от нашего новшества. Подумаешь, не следуем общей дорогой! Подумаешь, не толчемся в переходе, а мчимся напролом: по грязи, через гаражи, а потом вниз по необъезженной спине горбатого склона… Все равно время сильнее нас. Все равно «я убиваю время, время убивает меня…»

– Борька-негодяй! – я прекращаю воспроизводить все приходящие на ум обрывки песен и визжу, тщетно пытаясь сбавить скорость. – Борька-пакостник!

Это не из озорства, а вполне за дело. Перед здоровенной лужей, покрывшейся необоснованно ранней корочкой, Боренька забыл о разнице наших габаритов, и бесстрашно прыгнул, увлекая меня за собой. Половину лужищи я пролетела как Пятачок за Вини: зажмурившись и смешно болтая в воздухе ступнями. Потом притяжение взяло свое, я проломила безвинную хрупкую ледяную корочку, наполнила ботинки противной холоднючей жидкостью и принялась материть Бореньку.

– Утренняя пробежка, холодный душ – все как у нормальных людей! – невозмутимо скалится мой негодяй и пакостник, продолжая тащить за собой. Что б не стучали, заговаривает зубы глупостями. – А вообще, это я тебе омовение ног совершил. На бегу, не срывая одежд, но с большой долей искренности – все как у нас обычно. Символично, да?

Он подхватывает меня под мышку и перепрыгивает через следующую лужу.

– Мы упадем! – содрогаясь от восторга и ужаса, выкрикиваю я. – И не успеем! – добавляю, заметив снижение темпа. Нет, все-таки нужно было, как обычно, на метро ехать. Подумаешь, пройтись от станции до Марининого дома – ерунда… Зря Борька придумал отправлять меня по верху. Маршрутка уедет сейчас, а я всех подведу своим опозданием!

-Успеем, – Боренька на ходу выуживает из недр куртки большой, похожий на питекантропа своей неуклюжей доисторичностью телефон и все портит, вернув нам чувство времени, – Еще пять минут. Зря жир трясли.

Возбуждение мигом спадает. Стоим у маршрутки, терзаемые этими свалившимися неожиданно на нашу голову лишними минутами прощания. Наигранно увлеченно разбираемся с ботинком. Выливаем воду в четыре руки, тяжело охаем, то ли, чтоб отдышаться, то ли вздыхая горестно.

– Ну, удачно тебе съездить, что ль… – Боренька болезненно морщится. – Привет семье.

Потом пугается чего-то, прочитанного в моем резко поднятом взгляде, изворачивается:

– Да я пошутил. Ну, прости. Ну, не смотри так. Я все понимаю. Ты не к нему едешь, а с ним, – цитирует мои вчерашние объяснения, – Поэтому повода нервничать нет, тем более, что я вообще никогда по этому поводу не нервничаю. – тараторит, подражая моей интонации и стараясь развеселить меня. – Видишь, я все помню! И понимаю, вероятно, раз до сих пор с тобой и не сошел с ума от ревности…

Усаживаюсь на переднее сидение, «делаю ручкой» Бореньке, горюю. Прилюдная нежность у нас не принята, а то б не сдержалась, повисла б на шее, и ну себе прощение выревывать. За что? Да за то, что опять еду к Павлику.

Не моя вина, между прочим! Обстоятельства вынудили. Только-только состоялись все главные объяснения. Только-только мы с Павлушей решили больше не видеться, и я, гордая своим благодеянием, рассказывала Борьке, что «отпустила этого ни в чем не повинного, милого мальчика». А Боренька кивал с деланным безразличием, и только обнимал меня как-то по-новому: внимательно, серьезно и возвышенно. Будто благодарил этими объятиями, будто понимал, что ему одному теперь моя жизнь отдана, будто признавал торжественность момента и упивался ею…

– Моя! – шептал ночью разгорячено. – Моя безоговорочно!

Несмотря на изображаемое свободонравие, Боренька вообще-то был жутким собственником.

И вот, после всего этого, снова еду к Павлику. Ну а как же? По отдельности нам нельзя на такое мероприятие. По отдельности мы можем не выдержать.

– Забыл совсем! – Боренька стучит в стекло. – Это тебе! – он протягивает очередной сувенир – маленькую смешную бумажную курицу. В последнее время у Бореньки проснулась страсть к оригами, он листает книжки и безостановочно мастерит что-то из бумаги. Нельзя не любить его за это вечное мальчишество. Нельзя не любить, будучи посторонней, но нельзя не корить – став близкой и делящей жизнь. Мальчишеством сыт не будешь!

Ох, с одним – скучно, с другим – голодно, с двумя одновременно – стыдно и муторно… И как тут разобраться бедной женщине? «Ну прямо не разбери поймёшь!» – мысленно цитирую фразу из одной давно отыгранной гениальной пьесы и стараюсь не поддаваться отчаянью…

И улыбаюсь даже, и с удовольствием наблюдаю, с каким удивлением глядит за Боренькин подарок водитель. Еще бы! Что за глупости? Взрослые люди же!

Объективный взгляд:

Взрослые люди, а все живут детьми несознательными. Нет, чтоб оговорить, поделиться, выговориться – делают вид, будто ничего не случилось. Собираются в дорогу, как всегда легко и весело. Подшучивают друг над другом, вертят в руках бумажную курицу…Улыбаются…

А меж тем, любому, даже самому невнимательному взгляду видно – горе у людей. Затаенное, в глубины душ загнанное, и тем более болезненное и губительное.

Плечи – и ее и его – чуть развернуты вперед. Так ходят люди с больными легкими и болящими душами. От такой позы боль немного попускает. В глазах у обоих – мрак. Ужас, смешанный с удивлением: неужели это с нами такое случилось? Неужели не в книжках, не в снах, не в приятных иногда самонакручиваниях, а на самом деле – в жизни, неумолимой и действительной.

В первый раз такое чувство Сонечка испытала давно, когда доброжелательный, грузный врач, отшучиваясь, отказался сообщать диагноз и потребовал кого-то из близких для объяснения. Сонечка сразу тогда поняла, что вот он, сбывающийся еще тридцать лет назад про нее сумасшедшей уличной бабкой предсказанный, рок – рак. /Ты не раком больна, а роком/ Ну, а это уже за гранями/ Человеческого влияния/ …Но крепилась тогда, навела в палату самых шумных друзей, смеялась, когда нянечка корила «притонище». А потом, когда на саму операцию больную перевели в суровую, одной стеной на том свете стоящую больницу, сил держаться не стало, и Сонечка рыдала навзрыд, как маленькая. Причитала: «Почему я? Что я плохого сделала, почему со мной?» и еще пуще ревела, осознавая мелочность и стыд подобных мыслей. К счастью, все быстро наладилось. Насколько может наладиться у человека, перенесшего подобную операцию. Набирала силы снова в любимой палате, кишащей цветами и поклонниками, приходила в себя и впредь на все трагедии в жизни смотрела свысока, потому что с самой смертью лицом к лицу сталкивалась, не боялась ее уже, и вообще ко всему относилась, как к неизбежному. А, н-нет. Не ко всему. Подкосило случившееся, похлеще всего пережитого.

Борис, несмотря на жизнь, проведенную в невозможных каких-то сюрреаличтических приключениях, за все свои двадцать девять лет с настоящими трагедиями никогда не сталкивался. Да и сейчас нельзя сказать, что столкнулся. Ведь это – Сонечкина беда. Но Сонечка – его, Борькина, а беда – ее. Вот и выходит, что Борис тоже перживал, и так же как Сонечка тянул вперед плечи, прятал глаза и улыбался натянуто, и выдумывал темы разные, чтоб забыться в них и отключиться от происходящего. Тем более, что происходящее, вполне возможно, забирало Сонечку насовсем. Кто знает, чем обернется ее очередная встреча с типом, о котором еще вчера она решила забыть навсегда, и с которым почти год до этого вместе прожила, будто замужем…