— Маша Осенина… вчера была операция.

— Так… Вам надо поговорить с врачом.

Пауза.

Вечные эти… загадки; любят у нас… это.

Будто нельзя… «не играть на нервах»…

Как бы отвечая ему, старуха сказала:

— Состояние… удовлетворительное. Но случай был не простой. Вам надо поговорить с врачом.

— Когда, где?

— Он скоро выйдет. Подождите.

«И то… слава богу».

Он отошел и начал — «от нечего делать» — читать таблицу: ту самую.

Впрочем, не совсем от нечего делать: он, сначала освоив первое и больное, пошел вокруг.

Он стал смотреть на столбцы у других детей.

Он обратил внимание, что слово «удовлетворительный» — это не слово, а термин; что больные разделены на градации — «тяжелое», «среднетяжелое», «удовлетворительное». Перед неким мальчиком было — «очень тяжелое»; он сразу же как бы представил его… колбы, трубки и «кислород».

— Что? — спросила жена; минуту она не решалась подходить — и он не подходил к ней; ему надо было решить… как формулировать.

Вообще, это уж возникло — как обычно; кроме самого несчастья, «проблемы», есть еще — жена… «как с ней».

— Говорит, состояние удовлетворительное, но надо поговорить с врачом.

— А что это… за «среднетяжелое»… — Ее передернуло после «средне». — У них какие данные… утро, ночь…

«Черт… а ведь и верно — какие же данные более поздние? Та говорит — удовлетворительно; да и по телефону они сказали… что-то такое… А здесь уж (уж!) — «среднетяжелое». Было удовлетворительное, а стало среднетяжелое?! А что же будет через два часа?! Нет, это…»

Он, хмурый, снова встал в очередь.

— Извините, — сказал он, дойдя. — Это все — Маша Осенина. Вы сказали — удовлетворительное, а там, — он указал в сторону списка, — там среднетяжелое. Какие данные более новые?

— Вы же понимаете, была операция, — устало-сухо сказала старуха в четких очках. — Там, здесь — это пока неважно. Вам надо поговорить с врачом.

Не найдя немедленного следующего вопроса — как в, очереди за железнодорожными билетами! — он отошел.

«Не хочет сказать? Не знает? А черт их знает. Со стороны — оно было б видно. А когда на себе…»

— Что?

— Да ничего. Ни черта они пока не знают. Надо и верно — врача.

Они слонялись по вестибюлю: порознь.

Встречались, говорили о том о сем; потом опять расходились…

Кругом сидели и ходили такие же люди; все как-то обходили друг друга; подобные несчастья не сплачивают людей; каждый видит, что и ему, и другому никто не поможет, «кроме господа бога».

Ходили…

Наконец вышел врач; его окружили сразу.

Он уселся на стул у голого «своего» стола; ему называли фамилии, детские — уменьшительные — имена; он давал разъяснения; мужчины слушали угрюмо, стесняясь чувств; женщины — матери, бабушки — не хотели «отпускать» врача к «следующему» — все задавали да задавали свои извечные «бестолковые» женские вопросы:

— А как он ест?

— Да нельзя ему еще есть как следует… Кормим… кормим. Так. Вы?..

— Нет, доктор (почему-то врача, в несчастии, зовут «доктор»! Что за странное заискивание!). Нет, доктор… я еще хотела спросить!..

— Да! — устало-терпеливо поворачивался назад, кивал нестарый чернявый врач.

— Я хотела спросить…

— Да… да.

— Это что? Вот это что — «флегмонозный»? Это уж… это уж… как… или как…

— Это ничего. Прободения нет. Это — ничего. Будем лечить.

— А… сколько ж ему тут быть?

— Сколько? Ну, еще две недели.

— Две… недели?!

— А что, мама? Бывает и месяц. Вам повезло. Все пойдет хорошо — выпишем через десять дней.

— Две… недели…

Отходит мать; отходит, обдумывая, слегка во сне.

Словно ее ударили деревянным молотком по голове — и теперь она «будет обдумывать».

Падать, не падать.

Чуть заболел животик у ее «ребенка» (так ныне любят говорить о детях!) — у ее сына Шурочки; вроде «температурка»; вроде тошнит немного; ну, вызвали врача; и вот, две недели.

Впрочем, другая мамаша — в принципе, видно, разбитная, но ныне хмурая и простая, — настроена по-иному; может, говорит, вы его еще и подержите, а то у меня…

Алексей отходит — бог ее знает, что там у нее; всё?

Алексей подходит.

Слушает еще одна женщина.

Надо спрашивать сразу, как врач ответит; не переждешь.

— Маша, Осенина, — ловит он взор врача.

Жена молча придвигается.

— Вы отец?

— Да.

— Мама здесь?

— Да… да…

«О, ччерт».

— Ну, что́ Маша Осенина. Она проснулась. Кормили ее.

Он так сказал «проснулась», что жена сразу взвыла:

— Проснулась?! Так это?!.

— Да, эта операция у детей идет под общим наркозом.

— Проснулась… и на том спасибо…

— Погоди!.. Что за аппендицит?

Врач секунду устало-угрюмо смотрит на Алексея: говорить ли.

Знает он этот взор.

Говори.

— Аппендицит гангренозно-перфоративный. Не знаю, понимаете ли вы? — четко говорит врач, глядя на Алексея.

— Да, кажется, — чуть подумав, говорит Алексей, угрюмо глядя сверху на сидящего у стола хирурга.

Мгновенная задержка внимания — взглядов; двое мужиков…

— То есть могло попасть и в полость; промыли. Но надо ждать… Поздно привезли.

— Так попало в полость… иль не попало?

— Не знаем; не должно. Настоящий перфорации нет. Но дырочка на отростке… была. Еле видная; но была. Могло и попасть. Будем ждать. Думаю… а впрочем, не будем пока загадывать.

— Ухудшения нет сегодня? — все же не забыл спросить Алексей.

— Ухудшения нет. Но это… так сразу и не бывает. Будем следить.

— Передачи?

— Ну, передачи. Обычное. Вон там написано. Соблюдайте примерно. А там наши — там разберут, что давать, чего не давать.

Они говорили — им было неловко; два «интеллектуала» — и как бы встретились не по тому поводу.

Он отошел; они сошлись за толпой.

— В общем, дело швах, — сказала она как-то выпито-безнадежно.

— Не вижу шваха, — «сурово» отвечал он.

Оказавшись дома, он как раз и решил звонить.

Но кому?!

Первая вспомнилась редакторша: подруга старая, и виделись лишь вчера; да и любила она говорить: мол, тому врача и тому врача; и москвичка старая — связи; и своих-то детей лечила; и — и.

Он набрал номер.

Взяла трубку именно она; повезло.

— А! Алеша! Что? Решил там что-нибудь изменить — в тех фразах?

— Да нет… тут…

Мучительное это — «переключаться» из рабочего, светского — в… в…

— А что такое?

— Тут Маша… попала в больницу.

Невольно ожидаемая, неизбежная пауза.

— Как? Машенька?

Знакомое уменьшительное имя, теперь встающее со стороны и из некоей черной и серой бездны, на краю которой все застыло, жестко толкнуло в сердце.

— Ну, да.

— А что? Что такое?

Трудно объяснить — но уже с этого вопроса Алексей ощутил странное чувство вины перед этой старой подругой; будто он нарушил договор, что ли.

«Не тот ритм отношений», — вспомнил он чье-то (свое же?).

— Да аппендицит, но тяжелый. Почти с прободением, а то и с прободением.

Говоря эти слова почти «спокойным» тоном, он с невольной досадой чувствовал, как на фоне чего-то серьезного он все же втягивается в ложные оттенки отношений, которые не приведут к добру.

Вдруг он вспомнил, что старая подруга не любит его жену — хотя бы и за то, что… да за что все старые подруги не любят жен. А эта — умная, истеричная, избалованная чрезмерно благополучными детством и юностью, — эта особенно; а его жену — более других.

Вдруг он вспомнил ее чересчур сюсюкающие интонации при виде Маши.

Вдруг он вспомнил — и зачем он все это вспомнил?

Почему оно вспомнилось?

У той несчастная любовь; любимый не захотел разбить ее солидного семейства; и остается — и остается лишь говорить: «Я не захотела»; и сам Алексей, еще до того на миг любимый ею и отстранивший — не захотевший не только любить, но и просто «привлечь» ее в некий прихотливый, капризный момент в те дальние времена; Алексею было не до нее, а такие не в восторге, когда не до них; как она изводила его потом!