— Все тех же: Карпа и Всеволода…

— Небось они у них уже целую неделю отдыхают… Была у председателя?

— Как наставлял ты меня, все так ему и выложила: Иван, дескать, просил, дай парню хоть три дня отдохнуть, чтоб не осрамиться нам, как в прошлом году; наверно, говорю, разливовцы своих больше недели тренируют, на отдыхе их держат.

— Ну, а он что?

— А он и отвечает: я, мол, очень уважаю Ивана, но выигрышу на лодочных состязаниях предпочитаю выполнение предмайского плана…

— Заячья душа у этого сукиного сына… «Предпочитаю выполнение предмайского плана…». Кто ж ему говорит: «план срывай, а состязание выигрывай»?! Выходит, дать одному человеку на три дня отгул, значит провалить план — стыдно же!.. Ведь стыдно, Петруша, а? — говорит Иван внуку, который крепко держит в руках пучок гусиных перьев.

— Стыдно!

— А что еще стыдно?

— Постель мочить!

— А еще?

— Занять последнее место, — отвечает Петруша и разбрасывает перья по комнате…

— Выйдем с тобой в море? — спрашивает Иван у внука.

— Выйдем, — говорит Петруша и кладет дедовы сапоги друг на друга, вроде ступенек…

У верхнего сапога выело кожу на голенище, Петруша в который раз обнаруживает здесь дырку, просовывает в нее палец и забывает вскарабкаться на лодку.

— А не стыдно в таких вот сапогах на люди показаться?

— Стыдно.

Иван думает о ходьбе и осторожно шевелит ногами под одеялом, при каждом движении они трещат в суставах… Иван думает о ходьбе… Самое трудное для него теперь — это ходьба. Он может сплести новые сети и починить старые, выстругать весла и закрепить грузила… Только ходить не может… Может говорить, может часами слушать вернувшегося с моря сына… С вечера и до рассвета неплохо чувствует себя Иван в постели, потому что с вечера до рассвета и другие лежат. Но остальное время он не в себе, он раздражен и зол. Нет, пока жив человек, он должен уметь передвигаться хоть настолько, чтобы выходить из комнаты во двор… Два-три года назад купил Иван эти самые сапоги, но и двух раз не довелось ему в них выйти. Первый раз надел он их, когда отправился в контору получать по страховке за сыновей… Нет, тогда еще я не покупал их, это потом было… Я их после купил, после, Петруша!..

Петруша сидит в углу и что-то ищет среди разбросанных вокруг игрушек. Он не слушает, о чем там шамкает дед, ему не до того… Иван продолжает бормотать, вспоминая и раздумывая вслух…

— …Когда я купил эти сапоги и вышел на улицу, подходит ко мне Щука — Влас Бобров: мириться надумал. После той истории, говорит, не захотел я оставаться в председателях, помиримся, мол… Он решил, что мы с ним квиты. А я послал его ко всем чертям и пошел домой… Слышишь, Петруша? «Щукой» прозвали его…

Теперь Петруша окунул обе руки в полное ведро с водой и приутих… Иван впивается взглядом в потолок, затягивает старую рыбацкую песню… Потом его одолевает дремота. Несколько минут он храпит… «Влас, Влас, открой дверь, Влас!». Влас в одном белье, ворча, идет к двери. «Кто там?». «Это я, Влас, я — Иван! Открой!». «Чего тебя нелегкая в такую полночь занесла?..». У Ивана заплетается язык: как объяснить, что он видел плохой сон и боится льда — если сейчас только начало февраля, а лед будет таять через месяц, и до тех пор нельзя снимать лагерь со льда — ведь лов в самом разгаре… «Я видел сон, Влас, плохой сон…»

Иван ворочается в постели, дергает ногами и просыпается с перекошенным от резкой боли в позвоночнике лицом…

Года два назад страшный сон приснился Ивану… Вроде, крепкий был тогда лед, без трещин, а все же плохой он видел сон… Иван работал в то время бригадиром, Егорка и Алексей были в его бригаде. Лагерь они разбили километрах в двадцати от берега, ходить ночевать в деревню не имело смысла, и рыбаки всей бригадой жили на льду. Издавна так водилось в здешних местах… И вот приснилось Ивану, будто втащил он в лодку полутораметрового осетра и глушит его дубинкой. Из липкой рыбьей головы хлещет черная, как деготь, кровь. Она заливает Ивана и саму рыбу, мажет их обоих в черное; и лодка уже вся почернела… Потом лодки не стало, черная рыба превратилась в ворона, а Иван верхом на нем мчался в черные облака. Когти ворона впивались ему в бедра, заклубились вокруг шитые молнией черные тучи… Иван все бил и бил своей дубинкой, метя в голову ворона, но тот, уклоняясь от ударов, быстро изгибал то влево, то вправо вытянутую вперед змеиную шею. Палка Ивана попадала в крылья ворона и, скользя по ним, жутко скрежетала. Потом дубинка выпала у него из рук, с грохотом полетела вниз и надвое расколола лед. Иван обхватил змеиную шею ворона и вцепился в нее зубами. Он грыз, грыз ее и, наконец, перегрыз… Только не смог он вытащить когтей ворона из своих бедер… Так и рухнул с ним вместе в клокочущее месиво волн и разбитого льда…

Разве уснешь после такого?.. Иван чуть лошадь не загнал, прискакал ночью к председателю, к разливовскому председателю Власу Боброву. Тогда ведь жил Иван в Разливах, и было у него четверо детей — три сына и одна дочь, замужняя уже. Из сыновей старшим был Егорка, тот самый Егорка, который из дому прямо на плечах таскал свою лодку к заливу, где по праздникам устраивались лодочные соревнования на первенство края. Э-эх, и плечи же были у Егорки! Свои лодки Егорка и Алексей, средний сын, держали у себя во дворе, в цементном бассейне. В день состязаний рано утром, когда народ уже шел к морю, оба брата взваливали на плечи четырехпудовые лодки и легко шагали к заливу, словно не лодки несли, а по паре весел. Спешившие на соревнования разливовцы, заметив Егорку и Алексея, останавливались и пропускали их вперед. Позади всех шел Иван с младшим сыном Павлушей, они держались немного поодаль от остальных. Ивану было приятно смотреть на своих сыновей. Павлуша нес весла старших братьев; пока успевали дойти до берега, он несколько раз перекидывал их с плеча на плечо.

Весь берег бывал заполнен зрителями, в гонках участвовали лучшие гребцы края. Спортсмены из города подносили к носу пузырьки с нашатырем, а разливовцы подтягивали высокие рыбацкие сапоги и заглядывались снизу на загорелые ноги рыбачек и белые икры городских девушек. А девушки прогуливались стайками по берегу, время от времени о чем-то с таинственным смешком перешептывались между собой и ловким жестом сбивали за спиной вздувшиеся от налетевшего ветерка юбки…

Наряженный в выходной костюм, Иван чинно проходил мимо судейского стола; окинув быстрым взглядом призы, он мысленно откладывал в сторонку два первых, потом принимался рассматривать девушек, выбирая невест для сыновей… Лишь справившись со всеми этими делами, он начинал глядеть в море на ушедших к линии старта парней в лодках. Все крепкие ребята. За раздавшейся, как наполненный ветром парус, спиной Егорки или Алексея пол-лодки не было видно…

Когда гребцы, подняв весла, застывали в ожидании старта, Иван отворачивался от моря и смешивался с толпой. Наверно, в этом скопище людей он был единственным, кто до конца гонок ни разу не оглядывался на море. Председатель колхоза Влас Бобров был сам не свой от волнения: его сын Карп тоже участвовал в соревнованиях. И Карп был крепким парнем, он всегда занимал хорошие места, а все же далеко ему было до Егорки с Алексеем… Иван несколько раз посматривал на карманные часы, наконец, стрелки говорили: пора! — и он резко оборачивался к заливу… Егорка, бывало, держал финишную ленточку в зубах, один конец ее валялся на корме лодки Алексея, другой поигрывал на гребнях волн. Затем финишировали Карп и кто-то другой, или кто-то другой и Карп, и так далее…

После гонок устраивались игры, гулянье, трещали ружья в тире, крутилось лотерейное колесо, хлопали бутылки шампанского; потом солнце скатывалось за горизонт, темнело, и сплетники, загибая пальцы, считали ушедшие на лодках далеко в море пары…

Иван не задерживался на празднике допоздна; он выкладывал на сколоченный наспех прилавок деньги и, запрокинув голову, пил прямо из бутылки, волчком вертя в губах горлышко поллитровки… Потом совал под мышку врученные сыновьям призы и подарки, дрожащим пальцем показывал младшему, Павлуше, дорогу к дому, пропускал его с веслами вперед, а сам громко затягивал «Бурлацкую» и пел ее весь путь — от берега до дома…