И кто же это в половине одиннадцатого вечера может так названивать?
— Дзи–и–и–инь!..
Ну, ладно.
Поднялся, отодвинул стул, посмотрел на табло определителя (подачка научно–технической революции стойкому телефонофобу) — домашний номер Главного редактора.
М–м–м… К чему бы это?
Конечно, приятные новости по телефону тоже могут случаться: Обозревателя повысят до должности Председателя Роскомпечати, у Президента обнаружится цирроз печени, в редакцию пришлют новые тарифные сетки, с оплатой исключительно в баксах, в Чечне положат больше пяти тысяч наших и друг решит досрочно проставить «Абсолют–цитрон», но ни с одной этой новостью не будет звонить Главный, он может привнести в душу только раздраженность, смятение, суету, мгновенный испуг, синусоидно возникающее в мозгу напряжение, как это настырное, с пугающей периодичностью повторяемое:
— Дзи–и–и–инь!..
А пошел ты… Не подойду я к тебе, хоть тресни! Я занят, заболел, умер.
— Дзи–и–и–инь!.. Дзи–и–и–инь!!.. Дзи–и–и–инь!!!..
Взял трубку — куда денешься, постарался придать своему голосу как можно больше человеколюбия, раздражение замаскировать.
— Алло?
— Добрый вечер.
— Здравствуйте…
Голос официальный, суровый: ясно, не выпить же приглашает; ecть Главному с кем пить…
— Чем занимаешься?
Лучше не врать, что обещанное обозрение пишешь и так в редакции все знают, чем он занимается.
— Занят, халтурку строгаю. Корм для аквариумных рыбок, стейтовская реклама, на трех языках…
Хорошо еще, что в совершенстве владеет английским и немецким (кроме русского, разумеется); волка ноги кормят, а его — язык. Языки, точней, ну, и компьютер.
— Так, никаких халтурок: бросай все и сейчас же — ко мне.
Обозреватель скривился — видел бы это кривляние Главный — сразу бы в корректоры разжаловал.
— Что?
— Ко мне, говорю, едь…
— А что случилось?
— Не по телефону. Потом расскажу…
И бросил трубку, подлец.
* * *
Ну ладно: к тебе так к тебе.
Завел свою «бээмвуху» (не старую еще, в прошлом году из Германии, куда на какой–то симпозиум ездил, пригнал), выехал со двора и — в сторону Центра.
И чего это он позвонил?
Случилось что?
Может — издание прикрывают?
Да нет, вряд ли: кто на это пойдет? Не военное же положение. Хотя — теперь всего можно ожидать.
За время работы в издании вечерних звонков от Главного было всего три: в 1991, во время опереточного «путча», в позапрошлом, когда герои–танкисты, получив по мешку денег и по ящику водки, из орудий, как на Курской дуге под Прохоровкой по Белому Дому палили и в прошлом — когда точно стало известно о Чечне
Все три события — из рук, как говорится, вон. В первом случае надо было ехать в центр, готовить репортаж о БТРе, геройски таранившем мирный троллейбус и о патриотическом подъеме москвичей (половина в стельку); во втором — тоже репортаж, удалось пробраться в лагерь инстругентов, в Белый Дом, то есть (три четверти — в стельку), интервью с единственным трезвым генералом, правда, загнал в Германию и Штаты (деньги на «бээмвуху»–то откуда?); а в третий раз тоже надо было репортаж сделать, но, к счастью — тормознули военные: аккредитации не дали, хотя просьба в Генштаб была за очень высокой подписью. Не разобрались, наверное, ведь там всегда все в стельку.
Ну, а теперь что?
Наверное, труп…
«После тяжелой и продолжительной болезни…»
Her, не то, иначе оппозиционеры, те самые, которые в Белом Доме из автоматов по танкам стреляли, а теперь ежедневно интервью раздают, возмутятся: что же вы. мол, над больным таким человеком издевались, Президентом его держали? В ЛТП надо было, в хорошую клинику…
«Российский народ, все прогрессивное человечество понесло тяжелую утрату… Скоропостижно… Снискал авторитет и уважение… Светлая память… Навсегда сохранится в наших сердцах…»
Тоже не то: все прогрессивное человечество испугается, что следующим станет еще более авторитетный и уважаемый, а чем больше авторитета и уважения снискал предыдущий, тем дольше сохранится светлая память в сердцах после следующего… Такой вот закон физики.
Значит, надо обругать: в России всегда так — труп еще не остыл, еще в землю не закопали, даже еще зелененькими пятнами не покрылся, а его уже поругивают… Юродивые, правда, сразу на труп молиться начинают, голосят истошно — ах, ах, как мы его (когда живым был) не ценили!
За перекрестком мент стоит поганый с полосатой палочкой и всех подряд проверяет — вон какая очередь машин выстроилась!
С чего бы?
«Дорогие соотечественники!.. Братья и сестры!.. Кровавая диктатура демфашизма пала!.. Антинародный режим… Строили наши отцы и деды… Остановить обнищание россиян… Защитили и отстояли… Единое, могучее государство… Вернуть россиянам гордость… Социальная справедливость… Вера в будущее… Сов… то есть русский народ заслужил… В едином порыве… Нарушенные исторические узы… Единое и могучее государство… Гордость… Выполняя волю народов Советского Союза… Денонсация Беловежских соглашений… Ура, товарищи!..»
Явно не это: тогда бы наверняка и из танков стреляли, и автобусы–гармошки с зарешеченными окнами по городу вместо воронков гоняли, и на фонарях бы вешали. Уже бы болтались на ветру, точно.
Обозреватель осторожно притормозил, зачем–то огляделся по сторонам: никого на фонарях еще нет, пока чисто… Только мокрый снег так некстати повалил, надо вот дворники включить.
Мент подходит, рука рыбкой взмывает под козырек. Есть такой закон: чем шикарней у тебя тачка, тем быстрей взмывает рука.
— Ваши документы…
Отдал — на, смотри, сука, подавись… Что, опять придерешься к чему–нибудь, чтобы деньги вымогать? Мало настриг за сегодня, парикмахер?
Нет, не к чему придраться — отдает назад. Обижен, наверное…
— Спасибо. По дороге никого не подвозили?
Обзреватель пожал плечами.
— Нет.
— Езжайте…
— Простите, товарищ лейтетант, случилось что?
— Ничего не случилось, езжайте…
Странно.
А если ничего не случилось, но машины тормозят — что же тогда?
Нет, точно труп.
Но чей?..
* * *
Главный встретил Обозревателя в прихожей. Халат, домашние тапочки, бифокальные очки с толстенными линзами. Никогда бы не сказал, что это — Главный. Похож, скорей, на комика, на эдакого хронического неудачника из старой комедии. Эдакий мистер Питкин или синьор Фантоцци.
Ну, против кого ты теперь, Фантоцци?
Опять против всех?
И опять — один, как всегда?
Или…
— Проходи на кухню…
Обозреватель зашел, уселся, растер руки — замерзли за рулем.
А настроение у Главного мрачно–решительное — не глядя на гостя, полез в огромный холодильник, достал початую бутыль водочки, от которой не бывает похмелья, две стопки на стол, без закуски…
Такое впечатление, что он чего–то боится. Чего, интересно? В свое время ни Чебрикова, ни Лигачева не боялся, по слухам Горбатого посылал (после августа 1991–го, разумеется), а теперь…
Нет, что–то тут не то.
Что он — пить сюда по телефону вызвонил?
— Выпьешь?
— За рулем я…
— Пятьдесят граммов.
— Машины на Садовом проверяют, — слабо отмахнулся Обозреватель и скосил глаза на бутыль.
— Значит, больше не проверят. — Поймал удивленный взгляд, пояснил: — Бомбы дважды в одну воронку не падают…
Что бомбу в кого–то бросили? Как на Грозный? Летчики–штурмовики, «в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ», Гринивецкие, Халтурины и Каракозовы? Ну–ка…
Налил себе и Обозревателю, опрокинул в глотку — не чокаясь, не закусывая, стараясь не встречаться взглядами. Словно на поминках по близкому человеку. Нет, точно труп…
Теперь, наверное, самое главное–для чего все это…
Ну?
Обозреватель прищурился, склонил голову набок и — Главному:
— Кого?
По тому, как задергалась у Главного щека, понял: направление мысли правильное.
