Новые времена, новые способы и орудия добычи рыбы, но результат тот же: некогда живая вода превращается в мертвый, пустой водоем — «обычно рыбак ловит рыбу всегда, где и когда только может ее поймать; при этом в погоне за более богатым и легким уловом им применяются такие снасти, которыми он улавливает проходящую мимо него рыбу почти всю, без остатка» («Рыбацкая памятка». 1913 год).
Алтай. 1974 год. Тигерекский хребет. Поселение бывших казаков по имени Тигерек. Тут же река такого же названия, где обитал в то время хариус и куда по весне поднимался на нерест таймень. «Много ли сюда заходит тайменя?» — интересуюсь я у казака-рыболова и слышу в ответ: «Этой весной взял острогой сто тридцать шесть тайменей». Что остается после этого самой реке?..
Алтай. 1980 год. Чулышман. Некогда богатейшее царство тайменей. И тайменя я разыскал. Видел и тайменя-гиганта, которого соблазнил хариусом, обвязанным тройниками, мой проводник-попутчик. Рыбина-громадина, пожалуй, в рост рыбака, пожелавшего ею завладеть, лежала на отмели свинцовым брусом. Лежала недолго. Затем рывок, снасть разлетелась на части, а рыба спокойно скрылась в своей глубине.
Да, я видел тайменей Чулышмана. Но уже тогда местные жители сетовали на то, что этих рыб почти не осталось в реке. А ведь совсем недавно здесь еще появлялись добытчики, которые с помощью только спиннинга набивали тайменями не одну бочку… Да к тому же, мол, в устье реки рядами с весны стоят сети на пути рыбы.
Надо ли продолжать, надо ли дальше доказывать, что одной из главных причин оскудения наших водоемов и в давние, и в не очень давние, и в сегодняшние времена был и остается разбой с помощью промысловой снасти. Унимали ли в прежние времена слишком «энергичных» добытчиков? Точно не знаю, но, как следует из той же «Рыбацкой памятки», слишком «энергичные» рыбаки-добытчики, по которым и должна была плакать карательная дубинка, на Руси вроде бы никогда не переводились — по крайней мере именно им и предъявлял Смотритель Рыболовства, К.Александров главные обвинения в том, что рыбы в наших реках и озерах становилось все меньше и меньше.
Конечно, были отдельные сельские общины, сильные своей моралью, хранившие верные знания-заповеди стариков, которые сами устанавливали правила рыболовства для своих членов, сами следили за исполнением этих правил и сами вершили свой строгий суд…Тогда в таких крепких сельских обществах и устанавливался, например, закон: не звонить в церковный колокол во время нереста того же леща, если церковь стояла на берегу залива, выбранного этой рыбой для своего праздника-нереста.
Я знал небольшую таежную деревушку, где строго держалось правило: не перегораживать ловушками сплошь ручей, по которому еще в конце зимы, еще подо льдом, перебирались отряды сороги (плотвы) из одного озера в другое. Больше того, эту самую, ходовую сорогу разрешалось ловить каждой весной только одному какому-то дому: в эту весну, например, ловил сорогу в ручье Петр Мушаров, на другой год — Иван Зайцев и только на третий год дойдет очередь до Виктора Герасимова. И за нарушение правила (а такое нет-нет да и случалось) врагу общества была положена кара — отлучение от того или иного доброго дела…
Но такой пример сбережение «производительных сил природы» (по Зворыкину) был, на мой взгляд, и ранее скорее исключением из правил.
Не так давно в какой-то телевизионной передаче услышал я рассказ о рыбаках города Мологи, ушедшего позже на дно Рыбинского водохранилища. Автор рассказа, был, судя по всему, активные противником создания Рыбинского водохранилища. Это чувствовалось и по его повестовованию том, мол, как много ловили рыбы до уничтожения города Мологи, какую прекрасную рыбу отправляли отсюда в разные российские города. А теперь, мол, рыбаки, промышляющие на Рыбинском водохранилище, ловят совсем немного. И для доказательства этого положения демонстрировался и улов нынешней рыбацкой артели — улов, разумеется, небогатый, так как съемка сюжета для передачи велась по зиме, когда рыба малоподвижна и совсем неважно попадается в ставные сети. А что же старинные рыбаки города Мологи? Много ли ловили они рыбы по зиме?.. Конечно, совсем немного, если только не опустошали неводами зимовальные ямы… Их главная добыча была весной, во время путины, во время хода рыбы — только тут и выпадала главная удача. Но об этом автор рассказа умалчивает (либо не знает, либо делает это с умыслом), нечестно сравнивая несравнимое, чтобы в конце концов показать нам: вот, мол, как прекрасна была раньше жизнь.
Я мог бы сейчас, как говорят, с цифрами в руках, показать любому интересующемуся, что нельзя, по меньшей мере, нечестно так идеализировать прошлое. Честное слово, не было в те, уже далекие от нас времена, идиллии, рая, была очень трудная жизнь-выживание тех же рыбаков. И не от хорошей жизни уходили рыбаки из тех же Тверской и Новгородской губернии, вынуждены были «уходить со своих насиженных гнезд рыбачить в Кронштадт, Стрельну и прочие места, многие же из молодого поколения переходят на другие заработки, придя горьким опытом к тому убеждению, что рыбной ловлей теперь не прокормиться, так как рыбные уловы стали ничтожны» («Рыбацкая памятка». 1913 год).
Итак, обвинение рыболовному промыслу мы с вами вынесли. А что же мы, рыболовы-любители? Неужели так и нет за нами никакой вины в том, что наши водоемы становятся все бедней и бедней?
В те времена, о которых шла речь в уже известной вам «Рыбацкой памятке», число любителей рыбной ловли, вооруженных так называемой крючковой снастью, было столь мало по сравнению с рыбаками, ведущими свой промысел различной сетевой снастью, что учитывать их влияние на количественный и качественный состав рыбьего населения наших водоемов было бы, пожалуй, по крайней мере бестактно. Хотя сама крючковая снасть по сути дела не так уж и безобидна.
Приведу хотя бы такой пример: по известным мне малым таежным водоемам того же Каргополья еще совсем недавно (когда были живы там малые лесные деревни) летне-осенний промысел рыбы велся в основном именно крючковой снастью… Две удочки: одна полегче — ловить мелочь-живцов, другая потяжелей — ловить щук и крупных окуней; всего день работы такой снастью на таежном озере и к вечеру, как правило, полный заплечник рыбы. А это другой раз до пуда щук и окуней.
Точно таким же промыслом на дальних, так называемых отхожих, таежных озерах в течение двух лет занимался и автор этих строк. У меня не было особой цели — скопить на таком промысле капитал, я обменивал добытую рыбу только на продукты питания и на табак, но тем не менее частенько имел возможность добыть за день тех же щук столько, что вынести их за один раз из тайги никак не получилось бы. Правда, в последнем случае мне помогали еще и несколько жерлиц.
Когда рыбы добывалось больше, чем рыбак мог унести домой, и когда здесь же, на берегу озера, была устроена печь для производства сухой рыбы — сущика (рыбу сушили на сущик, как сушат в печи впрок белые грибы), то пойманных щук и окуней с вечера отправляли в печь, чтобы наутро достать оттуда отлично хранящийся продукт. Из пяти килограммов крупной рыбы обычно получают один килограмм сущика. В мешке за плечами можно вынести по таежной тропе до двадцати килограммов сущика — продукт этот велик по объему, а потому куль с сущиком весом более двадцати килограммов очень неудобен в лесной дороге.
Хорошо известный мне рыбак, Иван Михайлович Зайцев, уходил на свой промысел еще дальше меня в тайгу — на свое Янцельское озеро. Там ждали его легкая долбленая лодка-челночек, ладная избушка и большая печь, рядом с избушкой под прочной берестяной крышей, чтобы печь не повредила непогода. С утра пораньше Иван Михайлович на своей лодочке направлялся к одной единственной луде на Янцельском озере и, вооружившись двумя, как положено для такой работы, удочками, принимался сначала ловить живцов, а там и тяжелых окуней-горбачей. Ловил он обычно не очень долго — при удачной погоде в лодке довольно скоро собиралось столько пойманной рыбы, что с ней с трудом могла справиться находившаяся в хозяйстве рыбака печь.
