К полудню плот был готов. Для перемещения по водному пространству моему плавсредству полагался еще и шест — на шест пошел стволик долговязой елки, которая не смогла никак угнаться в росте за своими товарками и не так давно засохла. Прочным шестом, как шестом, надо было отталкиваться от более-менее твердого дна, а там, где слишком глубоко, моему шесту предстояло работать, как байдарочному веслу.

Для первого выезда на озеро было приготовлено и с десяток шестиков — на них, как и на шест-весло, тоже пошли сухие елки, только поменьше ростом. Эти шестики предназначались для моих жерлиц…Словом, теперь только вперед к рыбацкому счастью!

Но мое, казавшееся совсем близким, счастье рыбака-заготовителя почти тут же было поставлено под вопрос… Во-первых, быстро, легко передвигаться на своем плоту вдоль берега озера я не смог: через каждые двадцать-двадцать пять метров от берега в глубину тянулись упавшие когда-то в воду здоровенные елки — «вершины», как их называли местные рыбаки. Именно у этих «вершин» и потягивали они обитавших здесь окуней, именно здесь «выбулькивали»-призывали к себе местных щук. Но мне ели-«вершины» мешали — их то и дело приходилось обходить стороной, по глубине, где шест уже никак не доставал дна. Плавать на громоздком плоту, как на байдарке, было не очень удобно, на то, чтобы всякий раз огибать «вершину», уходило много времени, и я уже стал опасаться, что мне может не хватить остатка дня, чтобы зарядить все свою крючки-жерлицы.

Не менее сложную задачу пришлось решать и, подыскивая место, где воткнуть в дно шесты для жерлиц. Конечно, мне хотелось установить свою самоловную снасть между двумя «вершинами», но так, чтобы шнур жерлицы, распущенный щукой, не позволил бы ей уйти ни в ту, ни в другую «вершину», чтобы рыбина не запутала снасть в корягах. И первое такое подходящее место вскоре я отыскал, но, увы, здесь, между «вершинами», было так глубоко, что дна не доставал не только шестик, приготовленный для жерлицы, но и мой более серьезный шест-весло.

Шестик, приготовленный для жерлицы, нащупал дно только у самого берега, но ставить здесь самоловку было не менее опасно — рыба, попавшаяся на крючок, могла пойти в берег, а почти вся прибрежная полоса тут была завалена теми же самыми корягами. И здесь и рыбу, и снасть можно было легко потерять.

Словом, с грехом пополам я наконец насторожил с пяток жерлиц, а затем оставил этот берег с его «вершинами» и подался в левый угол озера, где угадывался заросший водяной растительностью залив.

Залив оказался интересным. Он был во власти кувшинок и белых лилий, но среди этих кувшинок и белых лилий то здесь, то там попадались чистые оконца, но в этих оконцах я тоже не рискнул поставить жерлицы: рыба, уйдя в траву, либо сорвется с крючка, либо отчаянно запутает снасть в траве…Шестики с жерлицами я рассчитывал установить почти по самому обрезу травы, уже на чистой воде, но здесь меня ждало новое разочарование… Хоть дно в этих местах было и не очень далеко, но самого дна, как более-менее прочного грунта, здесь не было и в помине — шестик, приготовленный для жерлицы, уходил и уходил в вязкую кашу-ил и не встречал на своем пути никакого препятствия. Не нащупал прочного дна и мой шест-весло. Вот и пришлось искать и искать такое место, где можно было хоть как-то установить мои жерлицы… Правда, каша-ил, которая только условно могла называться здесь дном, хоть и принимала без особого сопротивления мои шестики, но, приняв их, уже не так легко отдавала обратно, будто засасывала, затягивала в свою стихию. И это обстоятельство немного обнадеживало: значит, даже очень приличная щука не сможет так легко вытянуть шестик с жерлицей из трясины и уплыть вместе с ним. А если и выдернет и уплывет, то шестик, стволик сухой елки, не утонет, а останется на воде поплавком и сразу укажет мне место, куда утянула его упорная рыбина.

Хотя и боялся я, что не успею до вечера, до темноты зарядить все ловушки, но к концу дня свою работу я справил, да еще наловил с десяток окуньков поприличней для вечерней ухи, которую и сварил на берегу своего первого отхожего озера, а затем с аппетитом употребил сам и накормил вареной рыбой своего друга-спутника, щенка-крошку, которого отыскал по пути в Поржалу и который теперь сопровождал меня во всех моих походах.

Хоть и не сравнить никак по страсти, по искренним переживаниям рыбную ловлю-увлечение, которую ведут рыбаки-любители на свою спортивную снасть, с работой-обязанностью рыбака-добытчика, но, честное слово, что-то от глубокого чувства честного охотника, от той древней страсти, которую до сих пор храним мы, рыболовы-любители, есть и у нормального рыбака-заготовителя, если, конечно, он не деградировал совсем в своей каждодневной, обязательной, тяжелой и не всегда удачной работе.

Уже совсем потом, на втором году жизни-работы в тайге, я начинал обнаруживать в себе тяжелую усталость от вынужденной каждодневной охоты за добычей. Помнится, как-то тогда, в один из вечеров поздней холодной осени, когда в озере все еще стоял мой перемет, который надо было два раза в день проверять, оставил я в своем дневнике такую запись: «Как хочется все бросить, забыть этот перемет, этих щук, окуней, налимов, эту печь, эту солому, омоченную в озере, и этот сушник — забыть хотя бы на время, чтобы разучиться считать килограммы добытой и высушенной рыбы. А потом, отдохнув, выехать на озеро всего лишь с одной единственной удочкой, остановить лодку возле ската с луды и забыть все на свете над поплавком, застывшим посреди воды… Когда-нибудь это обязательно случится…»

Эту запись сделал я более чем год спустя после знакомства со своим первым отхожим озером. Но тогда, когда я впервые зарядил, как говорили здесь, свои крючки-жерлицы, меня вела в завтрашний день, к завтрашней встрече с моей самоловной снастью доподлинно чистая охотничья страсть: что будет на следующее утро?

И следующее утро наступило. Снова лодка на Домашнем озере, дальний конец озера — Концезерье, тропа по тайге, наконец мой причал-присталище и мой плот… На озере тишина — ни ветерка, полный штиль. Кое-где еще лежали на воде, правда, уже поредевшие от утреннего света, белесые языки ночного тумана… Вглядываюсь в даль, стараюсь разглядеть свои шестики, свою снасть и заранее угадать, что ждет меня там, впереди…

Первой жерлицей никто не заинтересовался, здесь цел и бодр живец — небольшой окунек. Вторая жерлица — еще издали угадываю, что шнур распущен. Осторожно подвожу к шестику свой плот. Шнур распущен весь — значит, щука не бросила живца на полпути. Беру в руки шнур и чувствую рыбину. Щучка небольшая — что-то около килограмма весом.

Третья жерлица — как и вчера насторожена, цел, не уснул живец. Четвертая жерлица — и еще одна щучка, подобная первой, может быть, чуть-чуть побольше. Пятая, последняя жерлица возле «вершин» — и снова щучка, килограмма на полтора.

Отправляюсь в заросший травой залив. Издали вижу свои колышки… Крайняя жерлица — шнур распущен, но уходит не на глубину, а в траву. Чувствую по шнуру, что рыба на крючке. Приходится довольно долго воевать не столько с рыбой, сколько с травой. Война оканчивается для меня благополучно.

В итоге уже четыре щуки — это килограммов пять рыбы, это почти полная печь, это больше одного килограмма сушника. Увы, рядом с охотничьей страстью во мне выстукивает, крутит свой арифмометр и бесчувственный счетовод-заготовитель…К четвертой щуке добавляется и пятая — и тоже здесь, в заливе. И опять рыбина почти стандартного размера — килограмма на полтора.

Ловлю живцов, заряжаю сработавшие жерлицы, подаюсь в сторону присталища, где ждет меня мой щенок. Тут останавливаюсь у «вершины» и быстро достаю из воды приличных окуньков на уху… И опять: варить уху, ужинать и торопиться домой сушить рыбу

Первый день промысла был удачным — рыбы полная печь, на утро из печи достаю почти полтора килограмма сушника. Что будет дальше?

Снова мое отхожее озеро, снова плот, снова шест то находит, то теряет дно, когда плот обходит упавшие в воду ели — «вершины».