Брат Сэрл закончил пятую страницу своей математической реставрации, был сражен ударом за своим рабочим столом и умер несколько часов спустя. Ничего страшного — его записи остались нетронутыми. Кто-нибудь, одно или два столетия спустя придет, заинтересуется ими и сможет, вероятно, закончить работу. Тем временем за упокой души Сэрла возносились молитвы.

Был еще брат Финго и его резьба по дереву. Год или два тому назад он вернулся в плотничную мастерскую, и время от времени ему позволяли вырезать и отделывать его наполовину законченное изображение мученика. Как и Франциск, Финго имел для этого только один час, а остальное время трудился над заданным послухом. Ваяние продвигалось столь медленно, что изменения были почти незаметны, если не смотреть на скульптуру с интервалом в несколько месяцев. Франциск видел ее слишком часто, чтобы их замечать. Он был очарован добродушным весельем Финго, даже когда понял, что резчик усвоил любезные манеры, чтобы компенсировать безобразие лица. Ему нравилось коротать свое свободное время, когда оно выдавалось, наблюдая за работой Финго.

Плотничья мастерская была наполнена запахами сосновой, кедровой и еловой стружки, пахло там и человеческим потом. Добывать лес в аббатстве было нелегко. Не считая смоковниц и пары сушениц рядом с водяной скважиной, местность была безлесной. До ближайших зарослей, годных на строительный лес, было три дня пути. И сборщики дерева часто покидали аббатство на целую неделю, возвращаясь затем с несколькими ослами, груженными ветками для изготовления колышков, спиц, а иногда и ножек для стульев. Время от времени они приволакивали с собой одно или два бревна для замены подгнившей балки. И при таком ограниченном снабжении лесом плотники, как правило, были неплохими резчиками и скульпторами.

Иногда, наблюдая за работой Финго, Франциск делал наброски, пытаясь выявить детали скульптуры, еще только намеченные в дереве. Уже проявлялись неясные контуры лица, все еще скрытые щепой и следами от резца. В своих набросках брат Франциск пытался предвидеть эти черты до того, как они появятся из дерева. Финго смотрел на его рисунки и смеялся. Но, по мере продвижения работы, Франциск не мог отделаться от ощущения, что лицо скульптуры освещалось смутно знакомой улыбкой. Тогда он нарисовал его, и ощущение усилилось, хотя он не мог определить, чье это лицо, или вспомнить, кто улыбается так криво.

— Действительно, неплохо. Совсем неплохо, — сказал Финго о его рисунках.

Переписчик пожал плечами.

— Я не могу отделаться от ощущения, что уже видел его раньше.

— Не здесь, братец. И не в наше время.

Во время рождественского поста брат Франциск заболел и вновь посетил мастерскую только спустя несколько месяцев.

— Лицо почти окончено, Франциск, — сказал резчик. — Как оно нравится тебе теперь?

— Я знаю его!

Франциск дышал с трудом, вглядываясь в веселые и печальные глаза в сетке морщин, в едва намеченную кривую улыбку в уголках рта, тоже неуловимо знакомую.

— Ты знаешь? Кто же это? — удивился Финго.

— Он… Ну, я не совсем уверен… но я думаю, что знаю его. Он…

Финго рассмеялся.

— Ты просто узнал собственные рисунки, — предположил он.

Франциск уже ни в чем не был уверен и никак не мог точно определить, чье же это лицо.

— «Ну-ну!» — казалось, говорила кривая улыбка.

Аббат, однако, нашел улыбку раздражающей. Хотя он и разрешил закончить работу, но объявил, что никогда не позволит использовать изваяние для того, для чего оно поначалу предназначалось — стоять в церкви, как только свершится канонизация блаженного. Много лет спустя, когда скульптура была почти полностью окончена, Аркос велел установить ее в коридоре дома для гостей, но позже, когда вид ее возмутил одного из посланцев Нового Рима, приказал перенести в свой кабинет.

Медленно, с трудом Франциск превращал свой пергамент в произведение искусства. Молва о его работе быстро распространилась по копировальной комнате, и монахи часто собирались у его стола, наблюдая за работой и бормоча слова восхищения. «Вдохновение», — шептал кое-кто. — «Это явное доказательство того, что тот, кого он встретил, был самим блаженным…» — вторил другой.

— Я не понимаю, почему бы тебе не заняться чем-нибудь полезным, — ворчал брат Джерис, чье саркастическое остроумие за несколько лет выдохлось, неизменно встречая благожелательные ответы брата Франциска. Скептик использовал свое свободное время для изготовления и раскрашивания клеенчатых абажуров для церковных лампад, чем обратил на себя внимание аббата, который вскоре поручил ему заботу о неувядаемых. Как показали счета бухгалтерских книг, повышение было оправдано.

Старый мастер-копиист брат Хорнер занемог. Через неделю стало очевидно, что всеми любимый монах находится на смертном одре. Заупокойную мессу отслужили в самом начале рождественского поста. Останки старого мастера были преданы земле в самом аббатстве. Пока община изливала свое горе в молитвах, Аркос успел назначить брата Джериса мастером копировальной комнаты.

Через день после своего назначения брат Джерис сообщил брату Франциску о своем решении: ему надлежит оставить ребяческие забавы и приняться за мужскую работу. Монах покорно свернул свой драгоценный лист, уложил его для сохранности между тяжелыми досками, поместил на полку и стал в свое свободное время изготавливать клеенчатые абажуры. Он не промолвил ни единого слова протеста и находил удовлетворение в том, что представлял, как однажды душа дорогого брата Джериса отправится той же дорогой, что и душа брата Хорнера, чтобы начать ту, другую жизнь, для которой этот мир был всего лишь первой ступенью… и сможет начать ее в возможно более раннем возрасте, в соответствии с той мерой, с какой он волновался, кипел от злости и перегружал себя. И тогда, если будет на то господня воля, Франциск сможет закончить свой возлюбленный лист.

Провидение, однако, вмешалось в это дело раньше и не призывая душу брата Джериса к своему создателю. Летом, вскоре после назначения брата Джериса мастером, из Нового Рима в аббатство прибыл с караваном ослов и группой клерков папский протонотарий.[46]

Он представился монсеньором Агуэррой, защитником блаженного в процессе канонизации. С ним было несколько доминиканцев. Он приехал, чтобы наблюдать за открытием убежища и исследованием «Изолированной среды». А также, чтобы рассмотреть все те доказательства, которые может представить аббатство и которые имеют отношение к делу, включая (к ужасу аббата) и сообщение о духе блаженного, который, по рассказам путников, якобы явился некоему Франциску Джерарду родом из Юты, АОЛ.

Адвокат святого был тепло встречен монахами. Его поместили в комнатах, предназначенных для высших прелатов; его ревностно обслуживали шестеро молодых послушников, которым было приказано выполнять любую его прихоть. Хотя, как вскоре выяснилось к огорчению новоиспеченных слуг, монсеньор Агуэрра имел очень немного прихотей. Были открыты тончайшие вина, но Агуэрра вежливо отпил несколько глотков и предпочел молоко. Брат Охотник ловил пухлых перепелок и кустарниковых петушков для стола гостя. Но узнав, чем питаются кустарниковые петушки, — «Зерном, брат?» — «Нет, змеями, мессир», — монсеньор Агуэрра стал употреблять жидкую монашескую кашу из столовой. Если бы он только осведомился о кусках тушеного мяса неизвестного происхождения, то, наверное, предпочел бы по-настоящему сочных кустарниковых петушков. Мальфредо Агуэрра настаивал, чтобы жизнь в аббатстве шла обычным порядком. Но, тем не менее, «адвоката бога» каждый вечер развлекали игрой скрипачей и группой клоунов, пока он не начал верить, что «обычная жизнь» в аббатстве должна быть очень живой, именно такой, какой она и была в те дни.

На третий день визита Агуэрры аббат вызвал брата Франциска к себе. Отношения между монахом и его пастырем, хотя и не очень теплые, были формально дружескими с тех пор, как аббат разрешил послушнику принести обет, и брат Франциск даже не дрожал, когда постучал в дверь кабинета и спросил: