Начало смеркаться, когда Гурко закончил совещание. Генералы разошлись, и Иосиф Владимирович, надев шинель и фуражку, вышел во двор. У ворот топтался один из болгар-проводников, молодой парень в коротком латаном кожушке, старой каракулевой папахе и кожаных поршнях на ногах.

— Не собьёшься ли с пути, Методи? — окликнул парня Гурко. — Зима и дорога трудная.

— Нелёгкая, генерал, — повернулся болгарин. — Но не собьюсь. Сколько раз хаживал с дудкой. Очи завяжите, проведу братушек.

Иосифу Владимировичу понравилась уверенность парня.

— Спасибо, Методи, однако не только нам стараешься, отечеству своему служишь.

— У меня, господин генерал, по всему к туркам свой счёт имеется. Они моих родителей убили.

— Много, много бед творили злодеи османы в Болгарии, и Россия это знает. Потому пришла к вам российская армия. Чуть повременив, предложил: — Пойдём, Методи, поужинаем.

Составляя диспозицию движения колонн, Гурко старался учесть трудность перехода — горы, снега, гололедица, тропы, нависшие над ущельями. Но все трудности, какие ожидали войска впереди, нельзя было предусмотреть. И не случайно военные теоретики, в том числе и Мольтке, были убеждены, зимой балканские горы для большого количества войск непроходимы.

Но генерал Гурко дерзнул пойти наперекор этим убеждениям. В назначенный день, когда войска должны были выступать, с вечера мороз неожиданно отпустил и пролил дождь. Земля враз разбухла, сделалась липкой, образовались хляби.

— Эка напасть, — сокрушались солдаты.

К рассвету дождь сменился снегом, Нагловский посмотрел на Гурко. Тот сказал:

— Велите начать марш...

День ещё не начался, но авангард уже выступил. Съехав на обочину, Иосиф Владимирович провожал колонну. Полки шли побатальонно, поротно. Играли трубы, били барабаны. Семьдесят тысяч солдат российской гвардии двинулись в беспримерный поход через зимние Балканы. Опережая всех, ушли сапёры. Болгары в белых бараньих тулупчиках и бараньих тапках шли обочь дороги, подминая снег и грязь. Завидев русского генерала, они остановились, поздоровались нестройно. От толпы отделился крепкий дедко, поклонился:

— В помощь тебе, из Ловчи.

Гурко улыбнулся, довольно погладил рыжую бороду:

— Спасибо, братцы. Премного благодарен. Идите с сапёрами, расчистите путь для армии.

Болгары заторопились, а вслед им понеслось напутствие стрелков:

— Вы нам дорогу-то проложите!

Ушли болгары, и Гурко тронул коня. Чавкала грязь под копытами, а солдаты переговаривались:

— Эт-ко, декабрь, а мороз лёгкий забрал!

— К полудню ударит, скользить будем!

И угадали. Ещё и полдень не настал, как подуло с севера, погнало порошу и не замедлил мороз. Пороша колючая секла лицо, а ветер обжигал...

Силантий Егоров накануне в бане вымылся, веничком молодое тело постегал, отдохнул и теперь шагал легко. Был Силантий велик ростом, оттого и в гвардию его зачислили.

Вспомнился Егорову ночной разговор с Тотлебеном, когда он на посту у штаба стоял. Посмеялся солдат странности генеральского вопроса, соскучился ли он по земле. Ну как можно не тосковать по проложенной борозде, по первым всходам сжатой ржи, связанной в снопы? Ему ли, барину, понять, как стучат цепа на току и сквозь колючую пыль пахнет зерно...

А воевать что, он, Егоров, и повоевать сумеет, коли за правое дело...

В три часа день к вечеру клонился, а половина колонны авангарда Рауха ещё как следует не втянулась в гору.

Пройдя ущельем вёрст шесть, Гурко сошёл с коня и оказался в окружении штаба и командиров частей. Отсюда тропинка круто забирала вверх. Всё здесь — шоссе, дорога, все тропинки были запружены орудиями, зарядными ящиками, толпились солдаты. Командиры частей окружили Гурко, жаловались на трудности подъёма.

— Лошади не потянут, — оправдывался полковник Сивере. — Дорожка скользкая, пешему не взобраться, а каково артиллерии?

Гурко сказал, что отрезал:

— Выпрягите лошадей, люди вытянут. Солдат российский гору одолеет!

Орудия тянули медленно, Гурко торопил, посылал к Рауху записки, требовал ускорить движение. Объехал стороной солдат, тянувших пушки. Они подбадривали друг друга, отпускали солёные шутки.

К солдатам спустился генерал Раух, раздался его хриплый голос:

— Почему загородили дорогу? Где командир батареи? Появился командир батареи, закричал:

— Что приостановились? Тяни её! Подъехал Гурко, соскочил с коня:

— Ребята, братцы, поднажмите, за вами другие следуют. Не задерживайте!

И взялся за гужи.

— Тяжело, ваше благородие. Мы уж сами...

К темени, а темнело в горах удивительно быстро, выбились из сил. Козловский полк, тащивший орудия авангарда, остановился. И тут же Гурко отдал распоряжение на привал.

Генерал присел у казачьего костра. Отсюда дорога вела к перевалу. К Гурко подходили ординарцы, докладывали о продвижении колонн. Неутешительные известия от Вельяминова, путь тяжёл для орудий.

— Дмитрий Степанович, — сказал Гурко, — Раух с авангардом продвигается до крайности медленно, как бы турки не пронюхали о нашем восхождении. Избави Бог, засядут в проходах. Подымайте здесь, а я наверх, к Рауху...

Чем выше к перевалу уходил авангард, тем труднее становился путь. Горы в заснеженном лесу, крутой подъем, сузившаяся местами до тропы дорога, гладкая, как зеркало, и скользкая, как каток.

Кони не держали орудия, и они откатывались назад. По ротам разнеслась команда:

— Принять лямки в руки!

И снова впряглись, потащили. Ноги разъезжались на льду, канат обжигал ладони, руки кровоточили. Пройдут солдаты несколько шагов, подложат камни под колеса, отдохнут и снова за лямки.

Не заметили, как подъехал Гурко, с коня долой, за канат взялся.

— Устали, братцы, вижу. Тяжкий переход, но вы русские солдаты. А впереди, братцы, конец пути, победа и отдых!

— Ребята, генерал с нами! — зашумели солдаты. — Раз, два, нажми!

— Ваш благородь, отойди. Не изволь беспокоиться, сами вытянем.

— Преображенцы, слушай мою команду! — раздался голос ротного. — Первый взвод, руби во льду насечки, сбивай с дороги камни!

Ноги по насечённому льду скользили меньше. Пошли веселее. Дорога потянулась над заснеженным ущельем.

— Стерегись! — передавал один другому об опасности. Стемнело. По колонне объявили ночёвку. Солдаты падали от усталости, батарейцы крепили орудия, ротные назначали караульных.

Гурко обходил лагерь, подбадривал:

— Братцы, потерпите маленько, до вершины доберёмся, а тем внизу, турки. Мы их в штыки, вот и согреемся. Вы гвардия!

— Скорей бы, ваше благородь. В бою оно завсегда жарко.

На краю леса, у самой дороги, разбил палатку генерал Краснов. Увидев Гурко, зазвал:

— Заходь, Иосиф Владимирович, разносолами не угощу, но саламатины холодной поешь.

Ветер крепчал. Его порывы рвали палатку. Стужа гуляла, выла в ущелье. Деревья гнулись, трещали. Гурко сел, снял папаху.

— Уморился, Иосиф Владимирович, подъем-то не из лёгких. У меня, эвон, коленки от усталости дрожат.

Краснов хитро прищурился, крутанул ус.

— Счас бы, ваше превосходительство, в станицу, да с бабой на сеновал, враз бы согрелся... А скажи, Иосиф Владимирович, откуда бы и сила взялась.

Поморщился Гурко.

— Умерьте свой пыл, Данил Васильевич. Краснов понял: Гурко шутку не принял, поменял тему разговора.

— Сказилась погода, — покачал головой старый казачий генерал.

— Нелюбезны Балканы, — согласился с ним Гурко. — Авось к утру поутихнет.

К рассвету ветер начал спадать, и Гурко поднялся.

— Спасибо, Данил Васильевич, пора выступать...

Силантий Егоров примостился под корневищем разлапистого дерева, заснул. Сначала было холодно, морозно, но потом вроде угрелся, сделалось тепло. А когда будить его стали, насилу растолкали. Кто-то из солдат сказал:

— Ещё бы маленько и замёрз бы Егор...

Солдаты на ходу грызли сухари, ругали мороз, ветер. Брались за лопаты, расчищали дорогу от снега. Тащили орудия, они не проходили между деревьями, и тогда в ход шли топоры.