Перед самым рассветом забылся в коротком сне, и в нём виделись ему квадраты наступавших солдат, чёрные султаны земли, дым, и он, генерал, среди наступавших солдат...
Государь пригласил к обеду военного министра. Ели за походным столиком, при свечах. Воск таял, стекая в серебряные подставки.
Александр Второй медленно пережёвывал пищу. Болел желудок, и доктор велел больше обращать внимания на процесс еды. К концу обеда слуги поставили большое блюдо с серебряными чашами и серебряный кувшин с горячими сливками и бисквит. Александр сказал:
— Вызвав генерала Тотлебена, мы приняли правильное решение. Я весьма доволен действиями гвардии генерала Гурко под Горным Дубняком и Телишем.
— Да, ваше высочество. Хотя Горный Дубняк и стоил нам более четырёх тысяч гвардейцев.
Слуга разлил сливки по чашечкам. Александр сделал скорбное лицо.
— Согласен и печалюсь. Но гвардия доказала, чего она заслужила. Пленение Измаил-Хаки-паши и ста его офицеров — серьёзное предупреждение Осману и плевненскому гарнизону.
— Великий князь, ваше величество, питает к генералу Тотлебену неприязнь незаслуженную. Эдуард Иванович как-то оговорился: главнокомандующий в его обход отдаёт распоряжения по войскам Западного отряда.
— Но великий князь в свою очередь выражал недовольство своенравием Тотлебена, желанием игнорировать приказы главнокомандующего.
— Ваше величество, уж насколько генерал Гурко самолюбив, и тот весьма лестного мнения о генерале Тотлебене, как о человеке весьма и весьма тактичном.
— Я поговорю с великим князем. Вы что-то плохо выглядите сегодня, Дмитрий Алексеевич. Не злоупотребляете ли крепким кофе? Я решил от него отказаться.
— Тронут вашим вниманием, ваше величество.
— Вы знаете, Дмитрий Алексеевич, отъезд в Санкт-Петербург нашего канцлера даже на короткое время остро чувствуется. Для меня князь Александр Михайлович во внешних вопросах как морской компас.
— Влияние Горчакова в делах международной дипломатии трудно переоценить. Его любят наши друзья и ненавидят наши враги. Равнодушных к нему нет.
— Вы следите за иностранной прессой?
— Приезд под Плевну генерала Тотлебена и тактика блокады поумерили пыл наших недругов. Статьи военных журналистов стали серьёзней, исчезла насмешливость в адрес российской армии.
— Я обратил на это внимание. Они считали кампанию нами проигранной. Теперь чем быстрее сложит оружие Осман-паша, тем скорее щёлкнет замками своего портфеля князь Александр Михайлович Горчаков.
Райчо Николов и Асен обрадовались возвращению Стояна.
— Значит, не суждено ещё вам, господин поручик, испить водицы из Леты (Л е т а — в античной мифологии река забвения у входа в загробное царство. Глоток её воды заставлял выпившего забыть о земной жизни), — заключил Асен.
Добыв несколько поленьев и ведро, Асен развёл в нём костёр. Землянка наполнилась дымом, глаза слезились. Николов, ругаясь, приоткрыл дверь. Солдаты беззлобно посмеивались.
— У господ офицеров изба по-чёрному топится.
Стоян, кашляя, писал письмо Васильку. Он рассказал брату, как недавно воротился из госпиталя, как залечивал рану, о студёном «сидении» на Шипке, где жестокие атаки турок сменились морозными ветрами. Солдаты обмораживаются и, бывает, когда стоящие на карауле коченеют насмерть.
«Вчерашнего дня, — писал Стоян, — довелось мне услышать, как Николай Григорьевич Столетов делал внушение начальнику прибывшей на Шипку 84-й дивизии Гершельману:
— Прошу вас не требовать от солдат парадной формы и щегольского вида. Пусть утепляются, поелику смогут. Сегодня мороз — союзник османов.
На что генерал Гершельман ответил:
— Солдат на то и солдат, чтобы погибать за веру, царя и отечество.
Оторвавшись от письма, Стоян посмотрел на Асена. Дрова в ведёрке, потрескивая, разгорелись, перестали дымить. Нанизав на шомпол куски сала, Асен зажаривал их на огне. Сало истекало, шкварилось.
— Если турки услышат запах свинины, они лопнут от злобы, — заметил Николов.
— Всевышний, — Асен поднял глаза, — я готов зажарить целого кабана.
Поручик Узунов уловил на себе взгляд Асена, кивнул. Вспомнилось, как после выпуска из кадетского корпуса они, молодые офицеры, собрались на лесной опушке. Лакеи жарили шашлыки, а вновь произведённые поручики клялись в верности и вечной дружбе...
Почистив перо, Стоян снова принялся за письмо. Райчо, будто для поручика специально, напевал:
Ох, сохну по тебе,
Ох, сохну по тебе,
По твоему лицу белому,
Белому лицу, лебединому.
Слушая Николова, поручик писал:
«Все мы здесь ощущаем необычайное сердечное внимание и любовь. Десять дней, проведённые в Систово, были вознаграждением за мою рану. В доме тётушки Параскевы меня окружили трогательной заботой. Здесь жила моя судьба... Решение моё жениться на Светозаре окончательное.
Её дядя, а мой товарищ, капитан Райчо Николов, сказал, ты, поручик — граф, а Светозара низкого рода. На что я возразил, лучше мне потерять графское звание, нежели лишиться Светозары...
Ты, Василько, поймёшь мои чувства, когда увидишь и узнаешь её...»
Когда Осман-паше доложили о появлении в Западном отряде генерала Тотлебена, он воздел руки: — О, Аллах, ты отвернул от меня свой лик! Пока русскими войсками командовали под Плевной генералы Криденер, Зотов и румынский князь Карл, Осман-паша чувствовал себя уверенно. Это были генералы, строившие свою стратегию на атаках, штурмах. Но Тотлебен! Тот Тотлебен, о котором англичане и французы ещё там, в Крыму, отзывались как о способном инженере-строителе фортификационных сооружений, а турецкие военачальники именовали Тотлебена генералом-кротом.
Первые дни Осман-паша терялся в догадках, что предпримет этот генерал-крот против плевненских укреплений? А когда стало известно, что русские солдаты роют землянки, Осман-паша догадался: Тотлебен решил блокировать Плевну.
На военном совете Осман-паша заявил бригадным генералам:
— Если генералу-кроту удастся блокировать Плевну, нам остаётся уповать на милость Аллаха. Абдул-Керим доложил, на наших складах продовольствия и боеприпасов на месяц...
Но чуда не случилось. Гвардейский корпус генерала Гурко, сломив ожесточённое сопротивление турецких таборов, взял Горный Дубняк и Телиш, перерезал Софийское шоссе, а Западный отряд Дунайской армии замкнул кольцо вокруг Плевны.
Ни на час Осман-паша не покинул наблюдательный пункт, следил, как упорно рвались полки Гурко к Софийскому шоссе и какое ожесточённое сражение развернулось за Горный Дубняк... Осман-паша говорил:
— Гяур Гурко подобен льву. Я уважаю этого русского генерала и не понимаю, зачем Ахмет-Али позволил ему проскочить в Долину Роз, а Хайнкией не стал ему могилой?
При имени Гурко Осман-паша закрыл бородатое лицо ладонями:
— О, Аллах, — шепчет он, — умный визирь Сулейман-паша не имел длинных ног, чтобы настичь генерала урусов у Старой Загоры, и он оказался на Шипке.
Осман-паша строго наказал Ахмету-Февзи оборонять Горный Дубняк, разве недостаточно он, Осман-паша, построил здесь укреплений?
А Ахмет-Февзи бежал, и Осман-паша велел его и Измаила-Хаки, сдавшего Телиш, вздёрнуть как шелудивых псов...
Теперь Осман-пашу обуревает забота, как быть в сложившейся обстановке?
Тщательная разведка и наконец демонстрация значительных сил развеяли у Осман-паши всякую надежду на прорыв.
Совершая утренний намаз, Осман-паша опустился на коврик и, пригладив бороду, произнёс:
— Аллах милосердный, помоги Сулейман-паше пробиться через перевал или вразуми Мехмет-Али начать наступление.
Закрыл глаза, зашептал слова молитвы из Корана. Завтрак у Осман-паши лёгкий — лепёшка, зажаренная на курдючном сале, и чашка чёрного кофе.
