Турецкие суда в панике рубили канаты, оставляя якоря, и, кое-как поставив паруса, сбивались в кучу. Эскадра Ушакова открыла губительный огонь на картечной дистанции. Новая тактика ближнего боя Ушакова оказалась победной. Расстрелянные в упор турецкие суда, ломая бушприты, реи, мачты, сталкивались друг с другом, стремились поскорее удрать. Лишь второй флагман, алжирец Саид-Али, вышел вперед и попытался построить корабли для боя. Заметив это, верный себе Ушаков сомкнул строй эскадры и устремился на корабли Саида-Али. Сам он с ходу атаковал турецкого флагмана. Сблизившись до полукабельтова, русский адмирал обошел корабль Саида-Али по носу и открыл жестокий огонь. Спустя полчаса турецкий флагман вышел из боя, а Ушаков атаковал корабль Гуссейна.
…Крепко взявшись за поручень на шканцах правого борта, Сенявин внимательно следил за сражением. В самом начале схватки, находясь на дальней дистанции, «Навархия» открыла огонь по береговым батареям, прикрывая остальные корабли эскадры. Вскоре замолчала первая батарея, но в эти минуты соседняя батарея, огрызаясь, прицельным залпом перебила стеньги, реи грот- и бизань-мачт. Турки накрыли и соседние корабли — «Петра Апостола» и «Леонтия». Они потеряли ход, уменьшили парусность и запоздали с маневрами в завершающих атаках эскадры. Но все равно Ушаков похвалил их, потому что все офицеры и матросы на этих кораблях «оказали храбрость и мужество».
Вконец разбитые турки бросились к Босфору.
Ушаков поднял сигнал: «Гнать неприятеля!» Сплошной дым от залпов и пожаров скрыл турецкие корабли. Солнце постепенно уходило за горизонт, ветер посвежел, предвещая шторм. Наступившая вскоре темнота и разыгравшийся шторм спасли турок от полного разгрома.
На траверзе мыса Эмине эскадра Ушакова легла в дрейф. Командиры доложили потери — полтора десятка убитых, три десятка раненых. Ушаков здесь же написал рапорт Потемкину: «Наш флот всею линией передовыми и задними кораблями совсем его окружил и производил с такою отличной живостью жестокий огонь, что, повредя многих в мачтах, стеньгах, реях и парусах, не считая великого множества пробоин в корпусах, принудил укрываться многие корабли одни за другова, и флот неприятельский при начале ночной темноты был совершенно разбит до крайности, бежал от стесняющих его беспрестанно, стесненною кучей под ветер, оборотясь к нам кормами, а наш флот, сомкнув дистанцию, гнал и беспрерывным огнем бил его носовыми пушками, а которым способно и всеми лагами. Особо повреждены и разбиты пашинские корабли».
Эскадра спускалась к проливам, преследуя противника. На подходе к Варне от берега отвалили две турецкие шлюпки-кирлангичи. Сидевшие в них турки размахивали белыми флагами. Один из них поднялся на борт «Рождества» и с поклоном вручил Ушакову пакет. Князь Репнин сообщал о перемирии с Портой. Калиакрия поставила точку в затянувшихся переговорах.
…Тихо в бухте Золотой Рог. Редкая ночная стража забирает подгулявших. Только что закончился Рамазан. Сонным безмолвием окутан дворец султана…
И вдруг ночной покой взорвался громовым раскатом пушечных выстрелов. Бухта озарилась огнем… Из дворца выбежали перепуганные люди… Они не верили глазам…
Посредине Золотого Рога, в темноте ночи, окруженный разбитыми, без мачт, судами, тонул, взывая о помощи, адмиральский корабль… Отовсюду неслись стоны раненых… Мало что осталось от турецкого флота его величества султана после разгрома у Калиакрии.
Севастополь встретил победителей ликованием и салютом. Под стать всеобщему настроению и погода в эти дни спешила порадовать обитателей города, усеявших берега севастопольских бухт. Ветер затих совершенно, и в многочисленных заливчиках и бухточках царил полный штиль. Жгучее летом солнце уже заметно умерило свой пыл. Август был на исходе. Окружающие склоны и холмы воспрянули вновь зеленью. Сквозь жухлую, желтую траву пробивались тут и там изумрудные лужайки. Иногда, сливаясь, они сплошь устилали покрывалом крутые и пологие берега. Ближе к полудню солнце, остановившись в зените, все-таки накаляло прибрежные скалы и камни. К этому времени берега заливчиков оглашались ребячьим гомоном. Ласковое и теплое еще море щедро одаривало севастопольских детишек, всех без различия: и корабельного офицера, и простого матроса-служаку и такелаж-мастера или судового плотника, преуспевающего коммерсанта или какого-нибудь грека-маркитанта, водовоза из Корабельной слободки или прачки из Артиллерийской бухты. И все это — море и бухты, живописные берега и скалистые отроги — обнимало необозримой сенью и объединяло лазурное, без единого облачка небо…
Для Сенявина, однако, безмятежное настроение и радостное сопереживание общего успеха в минувшем сражении продолжалось недолго. На берегу его ждало письмо от брата. Сергей сообщал, что после ранения в Роченсальмском сражении со шведами он заболел и до сих пор не поправился. Пришлось уволиться в отставку в прежнем чине — капитана второго ранга. Писал он и о том, что Сенявин уже знал, — о неладах в семье. Отец покинул матушку и жил на стороне. Письмо было только началом бед, а потом для Сенявина начались события, подобно темным тучам предвещавшие грозу.
Ровно через неделю после возвращения эскадры в Севастополь его срочно вызвал Ушаков. Когда Сенявин вошел в каюту, адмирал стоял у распахнутой двери балкона и задумчиво смотрел на бухту. Там привычно трудились матросы — приводили в порядок корабли от ватерлинии до клотика. Эскадра готовилась к новым походам. Кивнув на кресло, Ушаков сел напротив и, немигающе, спокойно глядя на Сенявина, сказал:
— Вчера нарочным получен рескрипт его светлости. Он предписывает отставить вас из генеральс-адъютантов, отстранить от командования и немедля отправить к нему.
Первое, что сразу уяснил Сенявин, давно позабывший о весенней передряге, это то, что светлейший князь целиком на стороне Ушакова и нечего ему ждать от него какой-либо поддержки.
За минувшие три месяца Сенявин нет-нет, да и вспоминал о весенних неприятностях. Размышляя, он пришел к убеждению, что был кругом не прав в спорах с Ушаковым. Но в душе таилась надежда, что распря постепенно забудется и все образуется само собой. Тем более что никаких вестей из Ясс в Севастополь не приходило. Но так только думалось и хотелось Сенявину. На самом деле Потемкин лишь в середине лета вернулся в Яссы, когда эскадра уже ушла в море, и поэтому его отклик на это событие задержался.
Выслушав адмирала, Сенявин незаметно вздохнул, молча встал и хотел выйти — надо было исполнять рескрипт, — но Ушаков остановил его:
— Знайте, господин Сенявин. — Они оба почти в упор смотрели друг на друга. И если в глазах Сенявина светилась затаенная обида, то спокойный взгляд Ушакова выражал уверенность в своей правоте. В то же время в тоне адмирала слышались теплые ноты. — Я нисколько не таю на вас какого-либо зла, — продолжал Ушаков, — и желал бы разрешить это дело без особого ущерба для вас. — Он встал и закончил: — Корабль и должность сдайте, как положено по уставу, капитану второго ранга Великошапкину. Он назначен вместо вас. И не мешкая поезжайте, с Богом, к его светлости.
Сенявин и сам стремился побыстрее разрешить все свои сомнения и узнать развязку, хотя и догадывался, что рассчитывать на снисхождение бесполезно. Но явь оказалась намного мрачнее, чем он предполагал.
Усугубилось дело тем, что прибытие Сенявина в Яссы совпало с очередной хандрой светлейшего князя. Не успел Сенявин войти, как он разразился гневной тирадой:
— Я надежду питал в тебе, мнил, что моим помощником будешь у Федора Федоровича, а ты занялся паскудством, при офицерах оскорбительно ослушаться посмел достойного и умнейшего адмирала, поклеп на него начал понапрасну возводить, — князь в небрежно накинутом халате метался по кабинету, потрясая кулаками, — сие от Войновича замашки в тебе остались! Ишь, возомнил себя, щелкопер самонадеянный! Да ты в подметки Ушакову не годишься! — Потемкин с остервенением отпихнул ногой банкетку, стоявшую посредине, подошел к окну, несколько минут молчал, разглядывая что-то во дворе. — Значит, так, — продолжал он, не оборачиваясь и несколько поостыв, — выбирай — либо повинишься при всех офицерах перед Федором Федоровичем и попросишь у него прощения, либо под суд тебя отдам по закону и в матросы разжалую. Иного приговора не будет. А сейчас ступай под арест в кордегардию да поразмысли там хорошенько!
