Гейниц заметил, что Крчма остановил на них взгляд.
— Они уже были тут, когда я въехал.
— Не очень-то комфортабельную квартиру тебе дали!
— Служащие живут вон в тех домах напротив, там есть даже двухкомнатные квартиры. Но преимущественно для семей с детьми, и за квартиры целая драка. Я же один, вот и уступил добровольно… Но в общежитии есть даже ванная! — он произнес это таким тоном, словно впервые вдруг устыдился своего жилья. — И вода горячая!
Внутри низкой полки, служившей одновременно ночной тумбочкой, стояла тарелка с остатком колбасы, на верхней доске ее лежала книга, заложенная полоской газетной бумаги: «Разведение полезных видов голубей».
— Она осталась от механика, он жил тут до меня, — нахмурясь, пояснил Гейниц.
Крчме надоело держать бутылку в руке, он поставил ее на стол рядом со стопкой бухгалтерских счетов.
— В вашей лавке ничего лучшего не было. Разве что коробка конфет, которая третий год ждет покупателя и от этого совершенно посерела.
Гейниц смутился.
— А знаете, это ведь первый подарок, который я здесь получил!
Он неловко попытался откупорить бутылку домашней водки, Крчма помог ему — на его перочинном ноже был штопор.
— Пирк говорил мне, что в здешней гостинице сдают комнаты и дачникам. А пыль от камнедробилки, надеюсь, не проникает в лес. И грибы там, поди, растут.
— Надеюсь. Пирк приезжал сюда раза два, к отцу. Его отец — машинист на паровозике, который подвозит камень из карьера к дробилке, — он вам, наверное, >же говорил.
Гейниц машинально открыл дверцу простого шкафа, хотя прекрасно знал, что никаких рюмок там нету. Извинившись, налил Крчме в стакан, для себя, сполоснув, в другой стаканчик, где держал зубную щетку.
— А выше стройки, говорят, в реке форель водится, — поторопился он замять неловкость. — Раз как-то пригласили меня инженеры из стройуправления, только я ничего не поймал, тут, видимо, нужна сноровка… А больше меня не приглашали, — он пожал плечами, словно извиняясь — Наверное, кажусь им этаким сухарем. Такими, в общем, и бывают цифирные души… Ну, за ваше здоровье, пан профессор! Только напрасно вы это, я и пить-то не привык.
От водки у него перехватило дыхание, он судорожно зажмурился, на ощупь схватил с полки и поставил на стол пакетик вафель.
— А сам-то ты тоже считаешь себя этакой классической цифирной душой?.. — Крчма хотел добавить — «в нарукавниках», да вовремя удержался.
— Эти вечные цифры так заморочат голову, особенно если ты одинок… и как бы в изоляции…
— В изоляции — это среди тысяч-то людей, или сколько их тут работает! «В кипучем круговороте строительства, держа руку на жарком пульсе жизни», как выразились бы наши изобретательные газетчики?
— Эх, фразы-то не в одних газетах, эти фразы люди уже в себе носят. — Гейниц выпил еще, снова закрыл глаза, но уже без содроганья.
— Ты нынче, видно, плохо выспался, Гонза. Тот плотник с опилками на бровях, которого я расспрашивал о тебе, и тот бетонщик с белыми брызгами на куртке, которого я встретил в коридоре, и сотни рабочих, которых я видел издали на строительной площадке, — все они отнюдь не показались мне людьми, говорящими пустые фразы.
Гейниц притронулся к рубцу на скуле — ох, опять я неосторожно глянул на этот шрам, то-то он у него покраснел…
— Да я, в сущности, с ними и не сталкиваюсь. — Гейниц отвел глаза. — На отдельные участки стройки ходят только счетоводы с зарплатой, а о тех, кто сидит в конторе, люди и не думают. Спросите у них, как мое имя, — ручаюсь, половина не знает.
— А может, это оттого, что ты сам мало ими интересуешься. Понимаешь, наверное, это так… Как бы тебе объяснить? Когда ждешь от жизни только худое, то и мир враждебно тебе противостоит. Тогда, конечно, трудно…
Гейниц хлебнул еще. Крчма долил и ему, и себе.
— Фразы и формализм вездесущи, — упрямо повторил Гейниц; глаза у него сузились.
— Это ты из книжки о голубях вычитал? — не сдержался Крчма.
Хоть бы занавеску на окно повесил, чтоб жить не как в казарме! Вазочку бы какую завел, поставил букетик ландышей или ромашек или еще чего, лето ведь! Может, мне следовало вместо водки цветочки ему принести? Женской руки ему не хватает, именно женской руки, и про формализм забыл бы!
— Проявила тут интерес ко мне одна девушка, — заговорил Гейниц, будто прочитав мысли Крчмы. — А потом однажды услышал я ее разговор с председателем партийной организации… Председателем у нас металлист, в его кабинете стенки тонкие, все слышно… «Надо бы помочь товарищу Гейницу» — это он, а она в ответ: «Ты имеешь в виду как-нибудь его подбодрить?» Вы-то, пан профессор, что на это скажете? Ну, я и не ходил к ней больше на свидание,
— А я и не знал, что ты в партии.
— Пришел раз ко мне один парень, с ходу стал называть меня по имени, Гонзой, и чтоб я тоже называл его просто Тондой, поскольку-де мы давно друг друга знаем, хотя я-то его и не помнил вовсе. И кладет он мне на стол бланк заявления в партию. Да я, говорю, совершенно аполитичный тип, мое дело балансы да месячные итоги. Э, говорит, друг, нынче не время для аполитичных типов, этого ты, Гонза, вслух не говори. Но ведь это не пустяк — вступить в партию, тут надо хорошенько подумать! Через день снова приходит: ну, как? Я говорю — по-моему, в партии нужны люди деятельные, а я уж таким пассивным уродился. Не люблю ничего делать формально и, в сущности, нечестно… Он сел верхом на стул. Тем, говорит, кто думает за печкой отсидеться да ждать с ехидством, когда мы за них новый мир построим, — таким потом поздно будет проситься в партию! — Почему же с ехидством? — спрашиваю. — Ведь я… — Ну вот что, говорит, скажу тебе прямо, черт побери: я обязательство привлечь в партию пятерых, четверо уже есть, а послезавтра отчетное собрание, понял? — Понял, говорю…
Гейниц поднял стакан над головой:
— Ваше здоровье, пан профессор!
— Не говори, что тебя заставили, Гейниц; но в общем будь этому рад. Большую картину рассматривают издали, не сосредоточивая внимания на одной, пускай не очень удачной, детали. Как бы там ни было, плотина ваша растет и через пару лет даст людям электроэнергию и питьевую воду.
— На все-то у вас аргументы! Трудности роста — это ведь еще одна фраза. Нет, всюду формализм… Человек, говорят, на первом месте — да подход-то к нему страшно поверхностный. Поддерживаем человека, а сами думаем, как бы ухватить путевку в дом отдыха получше или ордер на так называемую рабочую меховую куртку. Да и ваши-то заботы о нашей славной Семерке всего лишь для виду…
Гейниц потянулся за бутылкой и едва не опрокинул ее. Крчма, сосредоточиваясь, сдвинул брови, сел поудобнее, закинул ногу на ногу, хлебнул водки.
— Говори.
— Вот зашли вы навестить меня, но если б не искали дачу на лето — и не приехали бы. Я отлично знаю, что в нашей компании я на последнем месте, так, где-то с краешку. Просто случайность: если б я тогда по собственной глупости не дал повода для той спасательной экспедиции, то сейчас я для вас и не существовал бы.
Вот она, сила водки, раскрывающая сердце! Кабы не бутылка, наполовину уже пустая, не развязался бы язык у этого замкнутого, внутрь себя обращенного, ущербного «альпиниста». Только в одном он ошибается: не ради дачи навестил я его, дача — всего лишь предлог, понятия не имею, стану ли я вообще здесь и снимать ее.
— Ясное дело, где мне было равняться с ними, с этими учеными, и поэтами, и кинозвездами, и заведующими библиотеками…
— Заведующей методическим кабинетом.
— В сравнении с ними что такое я, цифирная душа, на какой-то стройке в глуши, где за камнедробилкой водятся волки с медведями… Простите, я пьян. А вы нет?
— Я слушаю тебя. Продолжай, Гейниц.
Почему я его по фамилии называю, может, и я уже захмелел?
— Вот случилось бы у меня ЧП — может, вы тогда и приехали бы, пардон… А ЧП нет! О, допустить ЧП — это, в сущности, было бы освобождение, было бы хоть с чем бороться; а то как бороться против того, что ты — последний, что тебя хотят как-то там поддерживать, подбадривать?.. Впрочем, на деле-то у них и в мыслях этого нет, так просто, роли друг перед другом разыгрывают! Можете вы себе представить такую волнующую жизнь: никому ты не мешаешь, ничем не выделяешься, нет у тебя никаких проблем, и вся-то твоя жизнь — ежедневная драма под названием «хозрасчет»!
