— Один служебный проступок Пирка, кстати, на моей совести. Когда он вез меня и Роберта Давида зайцами, минимум семь раз нарушил инструкции… Я тогда, правда, простудилась на сквозняках, зато в оба конца ехала даром. И Крчма осуществил свою давнюю мечту: пассажиры И понятия не имели, что от Здиц до Рокицан их везет некий словесник. Но узнаю ли я наконец, почему же не состоится мое свидание с Марианом — сегодня, как уже бывало столько раз?

— Но у тебя-то что с этим общего?

— А я послал ее отнести токсин на склад, вместо того чтобы самому его запереть.

— Ее? Это была лаборантка?

— Служительница в виварии.

— А… она работала с тобой в лаборатории?

— Нет. Она была у меня в кабинете.

Мишь протянула руку к бутылке, но просто закупорила ее.

— Сколько ей было лет?

Тень усталости легла на упрямый лоб Мариана,

— Двадцать один.

У Миши поникли плечи.

— Она сделала это умышленно?

— Вряд ли. Скорее всего, несчастный случай. Эти, из уголовной полиции, все допытывались, не хотел ли я от нее избавиться…

Мишь так и замерла. Она не спускала взгляда с тонкого, хищного подбородка Мариана — сейчас он вовсе не казался ей энергичным. Не сразу решилась выговорить:

— У тебя с ней что-то было, Мариан.

Он глубоко вздохнул. И Мишь увидела на его лице твердую решимость, будто он пришел к выводу: да, бывают ситуации, когда ты должен оставаться человеком даже ценой того, что разобьешь весь стеклянный замок, хотя тебе принадлежит только половина его. Решающее слово стремительно назревает, оно надвигается, как экспресс, а я стою между рельсов и не в состоянии шевельнуться, и только бессильно жду последнего катастрофического удара…

— Было.

Мишь не двинулась, она все смотрела ка него большими неподвижными глазами, словно не верила. Но всегда ведь узнаешь, когда тебе говорят правду. Ясно одно: того что сейчас напрашивается — малодушного покаяния, клятв, — просто нет в списке Мариана. Нет, ничего этого и не могло быть — только остыли, затвердели его синие глаза. Острая боль от злой правды пройдет, но медленное гложущее страдание от лжи не проходит никогда.

Она поднялась.

— Пока, Мариан.

Он молча поцеловал ей руку, разом постарев на несколько лет. В его утомленном лице она прочитала: ты сама должна решить, как будет у нас дальше, или это конец. Но Мишь не могла избавиться от подозрения, что возможный крах их отношений — не главная причина его горя. Хуже всего, что за этим как бы рассеянным выражением лица Мариана стоит опасение, не означает ли это несчастье крах его перспектив в институте…

Мишь вскочила в трамвай, потом прошлась немного пешком — в гору, по окраинной улице. Смеркалось; ветер дул со стороны Шарки, приносил еще пресный запах талого снега, тревожащее предвестие весны. Мишь позвонила у садовой калитки, зажужжал сигнал, что замок отперт; вошла.

Крчма обнял ее за плечи, провел по нескольким ступенькам крыльца в дом, в свой кабинет. Ладонью ощущал под тонким плащом ее крепкое округлое плечо — и от этого испытывал какое-то подобие счастья.

— Что-то мне подсказывает — ты пришла не просто так. Разберем ситуацию: завалила какой-нибудь экзамен? — Крчма старался заглушить легкое беспокойство в сердце; я старый осел, но ничего не могу поделать: уж верно, до конца моих дней Мишь останется моей сумасбродной тайной слабостью…

— Экзамен я завалю через неделю, если вообще не отступлюсь. Нет, дело куда хуже: речь о будущем Мариана. Помогите ему как-нибудь, пан профессор!

— Звучит драматически… Что же случилось?

Мишь рассказала все, что узнала от Камилла и Мариана. Умолчала ты, девочка, только об одном: что Мариан неизвестно сколько времени обманывал тебя с этой несчастной… Или до сих пор не знаешь? Впрочем, обманутые нередко последними узнают такие вещи… И, уж конечно, не я стану тебе на это намекать.

— Неприятность велика, — заговорил, подумав, Крчма. — Если б это было самоубийство, положение Мариана выглядело бы куда лучше…

— Для самоубийства у нее вроде не было причин. Полиция не допускает, что гибель ее как-то связана с арестом отца. Но если вы, пан профессор, не сумеете сделать что-нибудь для Мариана, то уж никто другой…

— Спасибо за доверие. Больше всего мне нравится, когда на человека взваливают обязанности, не спрашивая, в его ли это силах. Таким образом груз ответственности —< или святого желания кому-то помочь, — который самим невподъем, люди перекладывают на чужие плечи — пусть, мол, человек старается…

— Только я-то — не «люди», а вы — не «человек». Я— Мишь. И я люблю вас уже семнадцать лет. А вы — Роберт Давид, который может все.

В стекле книжного шкафа он увидел свое отражение, выпрямился было в кресле, но тотчас снова принял прежнее положение. Знала бы ты, Эмма Михлова как три слова, произнесенные с небрежной легкостью, именно из-за этой небрежной легкости могут кольнуть прямо в сердце… Но будь спокойна: я, разумеется, отдаю себе отчет, что симпатия или, допустим, детское восхищение школьницы взрослым учителем изменялось за эти семнадцать лет по мере того, как созревало ее сознательное отношение к жизни…

— Еще раз благодарю за доверие. Хотя в данную минуту не имею ни малейшего представления, с какого конца браться за такое треклятое дело… Что будешь пить — водку, виски, коньяк?

— Во мне уже три рюмки коньяку по милости этого известия плюс еще одной от Мариана… Так что для разнообразия лучше водку.

Тут у нее подозрительно увлажнились глаза и, буркнув «пардон!», она вышла в прихожую — будто взять что-то из кармана пальто; и там слезы хлынули у нее уже неудержимо. Вытерла глаза.

Значит, бедная девочка уже знает! Но как ее утешить, если она не доверилась мне? Не могу же я высказать ей то, что вертится у меня на языке: мол, не принимай этого так трагически, это просто случайная связь, возникающая там, где мужчины и женщины работают вместе. Мариан, скорее всего, вовсе ее не любил, он наверняка больше, чем в женщин, влюблен в свою работу — и, помимо всего прочего, та девушка уже покойница…

Мишь вернулась — глаза красные и нос покраснел. Крчма притворился, будто не замечает этого.

— Вечно на меня насморк нападает как гром с ясного неба, — сказала она, словно оправдываясь.

Да, но сейчас-то твое небо затянуто тучами, правда, бедняжка? Но когда-нибудь ты поймешь, что и беды, и несчастья бывают полезны. Радоваться да счастливым быть всякий дурак сумеет. А вот с достоинством встретить беду — для этого мобилизуется все лучшее, что в тебе есть. И постепенно, по чайной ложечке, в результате таких опытов накапливаются в человеке высокие качества.

Стараясь успокоиться, Мишь прошлась по кабинету, разглядывая коллекцию гравюр на тему революции 1848 года: студенты, обороняющие от императорских войск Карлов мост, пани Северова на баррикаде с ружьем в руке. А на последнем месте в ряду гравюр — обыкновенная репродукция «Таитянки» Гогена… Заметила ли Мишь, сколько у этой таитянки общих с нею черт? В другом углу Мишь погладила футляр виолончели, обвела взглядом фикус, доросший уже до потолка и согнувшийся под прямым углом, обрамив окно, и наконец обратила внимание на стопку тетрадей на письменном столе. Одна тетрадь была раскрыта, в ней — красными чернилами прописи.

— При виде этих тетрадей мне за вас страшно становится! — Мишь переменила тему разговора. — Как вспомню собственные тогдашние шедевры — просто жуть! Такая поденщина вроде бы недостойна вас! Не чувствуете вы себя иногда от этого несчастным?

Из соседней комнаты донесся скрип паркета, словно кто-то подошел вплотную к двери и подслушивает; дверь, однако, не открыли.

— Мой покойный отец, праведник и верующий — я, хоть и яблоко с этого дерева, но откатился довольно далеко, — Крчма невольно оглянулся на дверь, за которой стояла напряженная тишина, — был убежден, что человек рождается на свет не только для того, чтобы быть счастливым и довольным, но и затем еще, чтобы исполнять свой долг. Однако полагаю, что эти две вещи не исключают друг друга — тем паче что в количественном отношении они явно несоизмеримы. Например, я только что на какой-нибудь волосок разминулся с большим счастьем.